Теперь Безенцов пошел еще медленнее. Ему определенно не хотелось уходить. Он высморкался и долго мял платок. Наконец сунул его в карман и остановился:
— Зажигалку выронил, черт бы ее взял. Выпала, когда платок доставал. Иди, догоню. — И повернул назад.
— Стой! — вскрикнул Васька, но сдержался. Действовать следовало осторожно: у Безенцова был револьвер. — Товарищ командир, возьмите мою. Ваша худая, а мне все равно ни к чему.
Он протянул ему ту самую зажигалку, что получил в подарок после боя первого мая. Протянул, хотя считал ее боевой наградой и никогда с ней не расставался. Теперь было не до нежностей. Она могла сослужить службу помешать врагу уйти.
Позади негромко рванул патрон. Высокое пламя выплеснулось в черное небо, и вагоны коморси засверкали, точно стеклянные.
— Возьмите, — повторил Васька, и Безенцов взял. Может быть, он представил себе, что из темноты на него смотрел невидимый Дымов.
На черной воде у стенки гудели готовые к выходу в море истребители. Безенцов спустился на палубу «Смелого» и прямо прошел в рубку. У него были подняты плечи, и он казался побитым.
Васька оглянулся на широкое зарево над портом, но ни торжества победы над Безенцовым, ни горечи незаслуженного поражения флотилии не ощутил. Ничего, кроме смертельной усталости. Однако истребитель уже был на ходу, а в походе до смены с вахты уставать не разрешается. Обеими руками Васька покрепче насадил фуражку, потом тряхнул головой и выпрямился.
Волна шла короткая и крутая. Ударив, она рассыпалась нестерпимо резавшей лицо и руки свежей пылью. За две-три минуты резиновые сапоги плотно примерзали к палубе, и ноги, несмотря на газетную обертку, начинали деревенеть.
Сахарной коркой на корпусе, стеклянным кружевом на поручнях и такелаже нарастал лед. Его тяжесть была опасной: обмерзнув, переворачивались и тонули даже большие корабли. С ним боролись кипятком, но не успевали греть воду на примусе. Тогда его скалывали гаечными ключами, свайкой и чем попало. Коленями и руками в ледяной воде ползали по скользкой, стремительно падавшей в пустоту палубе.
Наискось, перевалив гребень, истребитель трясся во всю силу работавших в воздухе винтов, а потом, еле успев успокоиться, оседал под ударом новой волны. Она била с размаху, прямо в скулу. Весь борт гудел. Все мускулы напрягались, чтобы тело устояло на ногах, и сердце в груди точно срывалось с места.
В кормовом кубрике ревел примус. Он был раскален до ярко-желтого цвета, но выпускать его из рук не годилось: за тонкой переборкой в цистернах плескалось сто с лишним пудов бензина. Чайники тоже держали крепко.
Кипятком заведовал Совчук, именовавший себя «старшиной-примусистом», еле шевеливший сплошь обожженными пальцами, но веселый до конца. Может быть, именно его смеху больше, нежели чему прочему, «Смелый» был обязан благополучным завершением похода в дозор к Кривой косе.
На западной стороне горизонта стояли тусклые силуэты белых: канлодки, сторожевики, тральщики и два миноносца — самая большая сила, когда-либо выходившая из Керченского пролива в Азовское море. На востоке смутным пятном плавал дым. Это была собранная для последнего боя красная флотилия.
От косы до песчаных островов и дальше шло свое минное заграждение, выставленное еще до ухода из Мариуполя. С севера под самым берегом в нем был проход, но противник, может быть, его засыпал. Где-то какие-то мины он ставил, но какие и где — было неизвестно.
Враги стояли по обе стороны барьера. Кто первый решится с тральщиком впереди форсировать его под огнем неприятеля? Кто начнет?
На «Буденном» шло совещание флагманов, командиров и политсостава. Васька на нем присутствовал неофициально. Команду вернувшегося из дозора «Смелого» пустили обогреться, и он устроился перед радиатором парового отопления в коридоре у открытой двери, синей от табачного дыма кают-компании.
Это совещание было совсем не похоже на то, что происходило в Мариуполе всего три месяца тому назад, в день боя «Революции», но и сам Васька был не прежним — на много лет, а не месяцев старше, на много походов опытнее. Он слушал внимательно и спокойно.
Говорили мало. Только один вопрос стоял в порядке дня. Боевое ядро флотилий состояло из девяти канлодок. Она была вдвое сильнее, чем при Обиточной, и воля к победе на ней была не меньшей, но сумеет ли она пройти заграждение?
— Сумеет! — горячился Безенцов. Щеки его были поморожены и мертвенны, глаза горели. — Противник прохода засыпать не мог. Откуда ему знать, что проход именно у косы?
— Откуда? — поднял брови комиссар и не спеша отхлебнул чаю. — Пробовали белые после нас прямиком войти в Мариуполь, потеряли на заграждении три тральщика и застопорились… Слыхал, как все-таки вошли?
Лицо Безенцова будто еще сильнее побелело, но осталось бесстрастным.
— Не слыхал. Агентурными сведениями не располагаю.
— Нашим Белосарайским каналом — вот как! Сволочь их одна из порта на шлюпке встречать пошла!
Вздрогнул Безенцов, или это только показалось? Васька наклонился и не отрываясь смотрел. Глаза напрягались, точно на походе, даже болели виски, но сквозь синий дым лицо врага оставалось непонятным.
— Все равно, — сказал Безенцов. В голосе его была та же горячность. По голосу тоже ничего нельзя было узнать. — Все равно это дела не меняет. Предал, конечно, местный житель. Мариуполец какой-нибудь. Видел, как мы ставили, и потом ходил — и рассказал. А про Кривую рассказать не мог, потому не видел. Я утверждаю, что проход чист. Мы можем пройти и должны!
— Зачем? — тихо спросил командующий.
— Как так — зачем? Для выполнения нашей основной задачи — разгрома противника на море. Раскатаем, а потом ударим по флангу его армии. Парализуем все неприятельское наступление.
Командующий прищурился:
— Раскатаем, говорите? Ударим? Хорошие слова, только слишком дорого станут. Кораблями придется платить и еще людьми. — Его папироса потухла. Он потянулся за спичками, повертел их в пальцах и положил на место. — Глупости все это, молодой человек. Одним флотом сухопутным силам все равно ничего не сделаешь. Постреляем по берегу — и никакого толку.
— Больше будет толку, когда замерзнем в чертовой бутылке? Когда с того же берега голыми руками заберут?
— Голыми не смогут, — вслух подумал Сейберт. — Пальцы запросто отмерзнут.
— Не паясничай! — И Безенцов даже помахал кулаком в воздухе. — Я за нападение, потому что другого выхода у нас нет. За прямой удар в лоб, потому что только в нем наше спасение.
Тогда, на совещании в Мариуполе, Безенцов был слишком осторожным, а теперь напролом в бой лез… Васька усмехнулся. Новых доказательств измены Безенцова ему не требовалось. Одно только было неясно: куда сейчас гнет? К чему руками машет? И сразу же пришел ответ: хочет флотилию на минах зарезать.
Васька не вскочил. Теперь он умел держаться. Прежде всего: что скажет командующий? Неужели поддастся? От такой мысли холод нахлынул, несмотря на близость радиатора, и сердце пропустило удар.
— Истерика, сударь, — сказал командующий и обе руки положил на стол. — Мы остаемся здесь. Пусть белые сами нападают, если хотят.
— Правильно, — поддержал командир, а Сейберт через стол похлопал Безенцова по плечу:
— Прими аспирину, ляг спать и вспотей. — Потом повернулся к командующему: — Белые, кстати, не нападут. Слишком холодная вода.
Командование было в порядке. Никакие безенцовские штуки не могли навредить. Сразу стало тепло и спокойно, так спокойно, что захотелось закрыть глаза. Когда он снова их раскрыл, в кают-компании было темно. Совещание уже кончилось. В освещенном квадрате двери своей каюты стойл комиссар флотилии, а перед ним во всю ширину коридора Дудаков.
— Расскажи, — попросил Дудаков, и комиссар пожал плечами.
— К тому, что я на собрании говорил, ничего особого. Звали прохвоста Манганари, и он планы какие-то вез. Однако по дороге свалился за борт и вместе со всеми бумагами — камнем на дно. Пьяный был. Белых провел его помощник, что на веслах сидел. Вот все. — И, помолчав, добавил: — Это подпольщики наши пишут.
— Так, — ответил Дудаков. — Все, говоришь? Все так все. Спокойной ночи, комиссар. Мне в разведку. — За руку попрощался и ушел.
Дверь в каюту комиссара закрылась. В темноте Дудаков прошел вплотную к Ваське, задел его локтем, но не заметил. Уже на трапе почему-то пробормотал:
— Манганари. — И потом: — Дача Манганари.
«Манганари», — про себя повторил Васька. Где-то он слышал эту фамилию, но где и когда, припомнить не мог. Впрочем, сейчас вообще нельзя было думать. Голова гудела вроде парового отопления. Тело ломило от неудобного табурета. Сейчас нужно было спать, но непременно лежа.
Наутро потеплело. В кубрике «Смелого» это было заметно по головкам болтов в борту. С них сошел иней. Высунувшись на верхнюю палубу, Васька протер глаза, но ничего, кроме сплошного белого пара, не увидел.
