В целом-то я похожа на обычную девчонку, которая танцует под музыку со своей младшей…
Стоп.
Не со своей.
Я вдруг выронила кусок пледа.
– Ещё! – закричала Кьяра. – Хочу ещё!
Но я не могла заставить себя поднять плед. У меня возникла одна мысль. Я всегда об этом знала, но по-настоящему это до меня только что дошло.
Кьяра ведь мне не сестра… И не мой ребёнок. Она вообще мне никто. Через пять – десять лет она вырастет и забудет про меня. Кто помнит о тех, кто возился с тобой, когда тебе было три года? Да даже в пять… Если это не родственник.
Я вдруг ощутила боль. Жуткую боль в груди. Как будто там пробили дырку. И в ней дует ветер. Ветер-волк, который съест барашка. У-у-у!
Вопрос, который нельзя задавать
– Ещё!
– Кьяра…
Вопрос запрыгал у меня на языке. Так и хочет спрыгнуть вниз, на девочку. Девочку с огромными серьёзными глазами.
Но я ему не даю. Нельзя, нельзя! Лизка! Дура! Ты не имеешь права задавать ребенку такие вопросы. Она же маленькая. Нельзя ни в коем случае. Такой вопрос нарушит какой-то баланс, и вообще…
– Кьяра! Ты кого больше любишь, маму или меня?
И я зажала рот рукой. Но только когда произнесла эти слова.
– Музыка кончилась, – сказала Кьяра хмуро. – А, нет! Опять началась!
И заиграло «Спать в твоей машине». Я подошла и выключила.
– Лиз-а-а-а-а-а!
– Маме не понравится. Эта песня не для деток. Давай и плед уберем.
– Лиза…
Она дёрнула меня за руки и заставила сесть на пол. Села я, конечно, на зелёного поющего ежа, у которого и так вывалился один глаз и оторвались передние лапы, но он был ёж-оптимист и радостно запел прямо под моей попой: «Включи-включи скорей меня, мы будем танцевать!»
Я схватила его, выключила звук, но он продолжал радостно вращать оставшимся глазом.
– Почему ты грустная? – спросила Кьярка, взяв моё лицо в свои ладошки.
Я выронила ежа, и у него отвалилась задняя лапа. Но он всё же мне подмигнул.
Я пожала плечами.
«У-у-у», – гудела в дырке невозможная любовь к этой маленькой девочке, которая скоро забудет меня. У неёмама-балда и брат-растяпа, но она всегда будет любить их больше всех на свете просто потому, что они ей мама и брат. А я, что бы ни делала, какие бы домики под столом и пластилиновые овощи для кукол ни придумывала, я ей – никто.
– Я тебя люблю, – сказала Кьяра и погладила меня по щеке.
Её слова на секунду прикрыли гудящую дырку. Но только на секунду. В следующий миг их выдуло оттуда свистящим ветром.
Всё, привет.
Волк съел барашка.
Потом пришла Татьяна.
– Мамочка! Мамочка!
– Как я люблю, когда ты меня так называешь, детка!
Я не стала говорить Татьяне, что Кьяра просто посмотрела утром «Ариэтти из страны лилипутов», где главная героиня полчаса ищет маму и вопит: «Мамочка! Мамочка!»
Татьяна, тяжело плюхнувшись на пол, расстегнула шубу и распахнула Кьяре объятия. Та влетела в них и прилипла, как мячик-лизун, который прилипает к любой поверности. Спрятала голову у Татьяны на шее и затихла. А Татьяна гладила её по спине, улыбалась и смотрела вперёд.
– Я счастлива, как же я счастлива, – выдохнула она.
Я видела: счастье Татьяны на самом деле не имеет отношения к моей девочке, оно принесено откуда-то извне, из ресторана, оно пахнет смесью мужских и женских духов, звенит, как кокетливый смех, шуршит, как деньги, поёт, как обещание надежды. И ещё оно явно связано с большим белым бумажным пакетом, возле которого Татьяна уселась на пол. С белым пакетом, на котором написано название огромного и очень крутого магазина.
А моя дурочка поверила, развесила уши.
– Я тебя больше всех люблю! – вдруг заявила Кьяра.
Тихо сказала, но я услышала. И в груди завыло: «У-у-у!»
«Не буду я при них плакать», – сжала зубы я и схватила сумку.
– Лиза! А бельё ты не вытащила? – удивилась Татьяна мне вслед. – В чём же я завтра пойду?
– «Ответы-мейл-ру». Наберите и спросите в чём.
– Что?!
Но я уже хлопнула дверью.
Нажала на кнопку лифта. «У-у-у», – загудел лифт.
«Нашла себе умпа-лумпа, – бормотала я. – Бельё, плед, пол… Может, ей ещё шнурки погладить?! А жареной морковкой в неё не плюнуть, нет?!»
Когда я подходила к своему подъезду, в кармане загудел телефон. Татьяна. Ну что ещё?! Я пыль не протёрла на балконе? Варенье из лепестков роз не сварила?!
– Лиза, я только что говорила с доктором. – Татьяна произносила слова чуть растерянно. – Ей не нравится то, как я описываю Кьярину ногу. Она хочет нас видеть завтра в час. Поедешь с нами?
– Завтра я учусь, – сказала я.
– А ты не можешь…
– Нет. Отпроситься я не могу. Она же мне не сестра…
– Лиза, ну при чём тут…
– А почему Андрей с вами не едет?
– Ну слушай, сравнила! Кьяра не слушается его так, как тебя. К тому же у него в последнее время всё какие-то дела, дела…
Я знала, что у него за дела. Бегать от Фокса. Тот почему-то настойчиво стал звать Андрюху в компанию (то ли хотел докопаться до сути истории с журналом, то ли скамейка понадобилась). А Андрюха отказать не мог, кишка была тонка, но и согласиться не рисковал (то ли меня боялся, то ли правда понимал, что нечего ему там делать, с этими придурками). Вот и придумывал себе «дела, дела», лишь бы всегда иметь для Фокса готовый ответ, куда, мол, идёт и что там собирается делать.
– Знаете, и у меня тоже дела. Да, и за бельё – извините.
– Лиз, перестань.
– До свидания.
– Погоди!
– Кьяра! Ты хочешь, чтобы Лиза с нами поехала?
– Не надо только…
– Алё?
– Привет, Кьяр…
– Лиза! Лиза! Ты со мной поедешь? Да? Поедешь?
Я вздохнула. Вдруг на дороге зажегся фонарь. Совершенно неожиданно. Я думала, там и лампочки-то нет. Я сунула руку под пуховик и постучала по дырке.
– Да, Кьярочка. Конечно, милая. До завтра.
Я, конечно, дура последняя. Ведусь на провокации. Или это называется «манипуляции»?
Но как можно отказать тому, кто в тебя поверил? Кто тебя всё-таки любит…
Я снова сунула руку под пуховик.
Ветер, кажется, стих.
Чуточку.
Татьяна, конечно, всё свалила на меня. Ещё бы.
Коляску пришлось спускать по ступенькам, потому что полозья пандуса уже, чем колёса. Кьяра осторожно спускалась за мной и пару раз чуть не поскользнулась. Татьяна же задержалась наверху, у киоска с прессой.
– Так и не поняла, чего они Брежневу на обложку «Космо» поставили, – поделилась она, когда нагнала нас внизу.
В вагоне Кьяра здорово испугалась и даже расплакалась. Татьяна сначала попыталась её защекотать, потом прикрикнула, но Кьяра расстроилась ещё больше, и её мать развела руками:
– Лиз, я не могу…
Ну а я смогла. Достала ручку, нарисовала на своих пальцах мордочки и показала кукольный спектакль. Потом, перекрикивая стук колёс, читала Барто. «Понесёмся над лесами, а потом вернёмся к маме». Я бы вот уже не отказалась – к своей.
А как только Кьяра успокоилась, Татьяна тут же достала телефон и принялась строчить эсэмэски. Ещё и ворчала вслух:
– Ну почему в метро так плохо ловит?
– На кольце – везде ловит, – сказал какой-то парень.
– Спасибо… – кокетливо протянула Татьяна.
И как только мы сделали пересадку на «Менделеевской», сразу позвонила.
– Алё? Федерико? О, прости, милый, ну конечно, я зна-а-аю. Ты Фредерико! Ну поверь мне, я всё знаю об итальянских именах! Мою дочь зовут Кьяра. Ты что, забыл?
Девочка услышала своё имя и вопросительно посмотрела на маму, но та была слишком занята охмурением своего Федерико-Фредерико.
«Что-то я устала», – подумала я.
И вообще, зачем я тут? Куда я ними тащусь? Через всю Москву, с севера на юг, к очередному профессору в очках, который посмотрит на Кьярину ножку и скажет что-то вроде «всё со временем пройдет», только надо купать её в череде или в ромашке или, наоборот, в пене из дегтярного шампуня, а так – «иммунитет сформируется, и всё будет отлично». Татьяна мне пересказывала это тысячу раз.
Ей, конечно, нравится выслушивать эти успокоительные вещи, но я-то, я-то здесь при чём?
– Я, может, и сама ещё ребёнок, – пробормотала я себе под нос.
Как назло, поезд как раз остановился, и рядом стоящие тетеньки услышали меня и посмотрели с укором. Мне стало стыдно, но и смешно. То-то они удивились, я ж такая лошадь…
«Ладно, – подумала я, – запихну Татьяну к врачу выслушивать очередные утешения, а сама передохну на лавочке».
Преодолев два эскалатора и вытащив коляску на улицу, я приподняла шапку и вытерла рукавом свитера лоб.
– Понравилось в метро? – весело спросила Татьяна у Кьяры.
– Да!
– Отлично! А Лиза всё недовольна, – заметила Татьяна. – Ладно, девочки, поторопитесь.
«У меня будет отдых на лавочке, – напомнила я себе, – уже скоро. И больше с ними к врачам – ни за какие коврижки».
– Мой нос? – переспросила Татьяна. – Да он самый уродливый на свете! Ну что ты, дорогой… Нет, нет, и не спорь. Ты же не видел меня плачущей! Что?! С тобой я никогда не буду плакать? О, Фреде… Ты у меня потря-я-ясный. Потрясный! Ну как – что… Потрясный – это значит, у нас с тобой «амор»!
