Потертые шубейки, засаленные ватники, видавшие виды полушубки. Валенки в заплатах, разбитые на многих дорогах башмаки. Кованые сундучки, плетеные корзинки, неуклюжие брезентовые заплечные мешки... И ее зеленый замшевый рюкзак. Аккуратные бурки, заграничный полушубок... Несессер на сверкающей молнии. Запах дорогого мыла... Ее московская речь. Все это было не к месту. Из другой жизни. Гм... Рюкзак большой, а пуст. Она в нем что-то везла и ношу свою где-то оставила.
Она вернулась, мельком взглянула на него злыми беличьими глазами. На лавке потеснились, она села на краю и принялась глядеть в окно. И он вдруг понял, что она недаром попала сюда в своей городской одежде, в эти места, где на несколько километров тянется колючая проволока. Что и у нее, как и у ночного соседа, есть какая-то своя жестокая забота. Она, как и он, тоже боялась и говорила сейчас наперекор страху, наперекор отчаянию.
Он встал, подал ей кружку с кипятком и тихо произнес:
- Простите меня.
Она опустила плечи, как будто, попросив прощенья, он лишил ее единственного оружия.
- Вы ездили на свидание? - спросил он одними губами.
- К маме, - ответила она, отвернувшись. И не сказала больше ни слова.
Они приехали в Свердловск после полудня. Он снял с полки диковинный рюкзак и приладил его ей на плечи. Рюкзак был легкий, почти пустой. Они вместе вышли, и она, все так же не глядя, поспешно простилась:
- Спасибо, не надо, не провожайте, - и тотчас затерялась в толпе.
Он спрашивал себя: как это он не догадался сразу? У него бывали такие встречи и раньше в этих краях. И они будили в нем мысли, давно уже лежавшие где-то в мозгу неподвижным клубком. Он не распутывал этого клубка. Не хотел. А клубок становился все тяжелее, с каждой поездкой.
Если есть в жизни огромные пласты, которых нельзя касаться, стоит ли вообще писать? Если нельзя писать обо всем и всю правду - стоит ли писать о чем бы то ни было? Стоит ли пробиваться на газетную страницу с той каплей правды, которую разрешит тебе твой редактор? Будем справедливы, Поливанов, дело не только в трусости твоего редактора, хотя он, конечно, трус и больше всего на свете дорожит своим местом. Так вот, стоит ли биться на своем жалком пятачке, если это ровно ничего не изменит?
Но он знал: это говорит в нем трусливая, усталая сторона души... И он уже давно сказал себе: все, что в твоих силах, - делай.
- Саша, помажь-ка его йодом!
Митя держал за плечо мальчишку лет двенадцати. Руки, шея, все лицо у мальчишки было в глубоких царапинах. По правой щеке от виска до подбородка ползли струйки крови. Он то и дело отирал щеку и подбородок рукавом синей рубашки - и не успевал. Кровь капала со лба, заливая ему глаза.
- Йодом! Его перевязать надо с ног до головы! Где тебя так изукрасили? - говоря это, Саша быстро приготовила раствор марганца и промыла мальчику лицо и руки. - Можешь кричать, - сказала она. - Больно же.
Но он молчал. Он молчал, когда на него вылили целый пузырек йоду.
Саша расстегнула ему у ворота рубашку и увидела на голой груди синие полоски, как на тельняшке. Она быстро застегнула пуговицу, сделав вид, что ничего не заметила.
- Ну, слава Богу, шея и грудь целы! - сказала она.
- Это его мальчики так, - сказала Аня неуверенно.
- Нет, так мальчишки не дерутся. Это что-то другое, - сказал Митя. Ну, - он поставил мальчишку меж колен и приблизил глаза к его изуродованному лицу, - ну, давай на чистоту: что с тобой приключилось?
- Его зовут Женя, - промолвила Анюта, словно это что-нибудь объясняло.
- Ладно, оставим его в покое. Давайте попьем чайку и вообще поразвлечемся. Согласен?
Он молча кивнул.
- Тебя отведет Дмитрий Александрович. И поговорит с твоей мамой, сказала Саша.
Он опять не ответил, но так шевельнул бровями, что Саша поняла: разговор будет не из легких.
А Митя между тем открыл Андерсена и стал вслух читать "Русалочку". Саша насторожилась, она знала, что это затея небезопасная. Дети слушали вовсю, всеми потрохами: Катя, Анюта, исцарапанный мальчишка. Катя сидела вытаращив глаза и полуоткрыв рот, Анюта, как всегда, слушала забравшись на стул с ногами и опершись щекой на руку.
- "Знай также, - продолжала ведьма, - что, если ты примешь человеческий образ, тебе уже не быть русалкой никогда... И если принц да полюбит тебя так, что ради тебя забудет отца и мать... ты не обретешь бессмертной души".
- Зачем это забывать отца и мать? - говорит Катя. - Я вас никогда не забуду.
- Не мешай, - говорит Митя и продолжает читать:
- "Если же принц возьмет в жены другую, то на первой же заре после их брака сердце твое разорвется на части, и ты превратишься в морскую пену..." - "Пусть", - проговорила Русалочка и побледнела как смерть".
Не успел Митя дойти до этих слов, как случилось то, чего ждала Саша. Катя заплакала и закричала:
- Зачем ты читаешь такую книжку? Такую злую книжку?
- Если ты будешь вопить, я больше не стану читать, - сердито говорит Митя.
- А я и не хочу слушать про таких ведьм!
- Тогда убирайся! - подает голос Анисья Матвеевна.
- Я не хочу убираться.
- Тогда слушай.
И Митя беспощадно продолжал, а Катя слушала, мучаясь и страдая, как Русалочка выпила огненный напиток и упала замертво. Как потом с каждым ее шагом ей чудилось, будто она наступает на иглы или острые ножи. С трудом, под Катины вопли, Митя перевалил через женитьбу принца и добрался наконец до воздушных созданий, которые обещали Русалочке бессмертную душу.
- "У дочерей воздуха тоже нет бессмертной души, но они сами могут заслужить ее себе добрыми делами, - читал он. - Триста лет мы посильно делаем добро, а потом получаем в награду бессмертную душу..."
- Триста лет очень долго, - плача, говорит Катя.
- Твое пожелание учтено, слушай... "Может быть, и раньше! - прошептала одна из дочерей воздуха. - Невидимыми влетаем мы в жилища людей, где есть дети...", слушай, Катерина! - "...и если находим там доброе, послушное дитя, которое радует своих родителей и достойно их любви, то улыбаемся, - и срок нашего испытания сокращается... - из нашего трехсотлетнего срока вычитается год. Если же мы встречаем злого, непослушного ребенка, мы горько плачем, - и каждая слеза прибавляет лишний день к долгому сроку нашего испытания".
- Брехня! - сказал Женя.
- Ну вас всех в болото! - с сердцем сказал Митя. - Вам читать - это просто каторжный труд, какая-то казнь египетская. Вместо того чтобы слушать и наслаждаться...
- Митя, - неожиданно перебивает Анюта, - "Ганс" - это немецкое имя?
- Немецкое.
- А как же тогда Ганс Христиан Андерсен? - испуганно спрашивает она.
- Слушай, Анюта, опять ты развиваешь свою порочную идею. Сколько раз я тебе объяснял, что немец и фашист это не одно и то же.
- Андерсен - датчанин. Есть такая очень хорошая маленькая страна Дания, - отзывается Саша, понимая, что отдать Ганса Христиана немцам Анюта не может.
- Эх, - говорит Анисья Матвеевна, собирая со стола грязную посуду, - ни один мужик того не стоит, чтоб из-за него отца и мать забыть, и голосу лишиться, и ходить как по раскаленным углям, да еще триста лет без толку по свету мотаться!
- Неожиданный какой вывод! - говорит Митя. - Не того добивался Ганс Христиан Андерсен, когда писал свою бессмертную сказку. Почему ты смеешься, Саша? Вы все реалисты, и я больше вам сказок читать не буду, у вас нет воображенья.
- У меня есть воображенье! - говорит Катя, которая не терпит, чтоб у нее не было чего-то, что есть у других.
Дзинь... Дзинь...
Два звонка, значит, к Поливановым. Саша открыла дверь. На лестничной площадке стоял Женя. Он держал шапку в руках, волосы у него были причесаны на косой пробор, а башмаки начищены до блеска.
- Что случилось? - спросила Саша. Глаза его смотрели растерянно, он переступал с ноги на ногу и молчал. И в ту же минуту Саша поняла, что вопрос ее груб, неуместен: человек просто пришел в гости. - Проходи, проходи в комнату! - бодро сказала Саша, стараясь замять неловкость. - Девочек нет, но они скоро придут.
Он разделся в коридоре, повесил пальто на поливановский крючок, видимо, приметил его еще с прошлого раза. Потом вошел в комнату и сел на то место, где сидел, слушая Митино чтение. На лбу и на руках царапины подсохли, кое-где зажили, но через всю щеку от виска к подбородку вилась причудливая царапина, уже покрывшаяся корочкой. От виска она шла к носу, но там, сделав крутой поворот, стремительно бежала к уху, а от уха через шею - к губам.
И Саша, не удержавшись, опять спросила:
- Слушай, кто тебя так изукрасил?
Женя огляделся, встал, приоткрыл дверь в коридор, потом в соседнюю комнату.
- Это секрет, - сказал он.
- Я никому не скажу.
- Поклянитесь.
- Клянусь.
- Нет, надо как следует.
- Черт меня раздери на тонкие полоски, - сказала Саша.
Он посмотрел на нее с уважением и, еще раз оглянувшись, таинственно сказал:
- Кошку душил.
- Зачем?
- Выпало такое испытание. И все. Если вы кому скажете...
