— Есть, — Кешка кивнул, — хочешь, возьми себе.
— Мне?! И тебе не жалко? Кешка, тебе совсем не жалко?
— Не жалко, — ответил Кешка, — у меня ещё одна есть.
Он хотел добавить, что если бы у него не было второй, ему бы и тогда не было жалко, но он промолчал и счастливо засмеялся.
А Санька внимательно поглядел на него и взялся за вёсла.
И они поплыли к берегу.
Рассказ
Попал туда Женька случайно. Из-за Балаги и черешневой трубки. Про трубку будет дальше. А Балагу зовут Петькой, только никто его по имени не называет, зовут по фамилии — Балага.
Он давно уже приглашал с собой Женьку, но тот только усмехался.
Женька был человек гордый. Он воспитывал в себе мужество и суровость, ему это очень было нужно. Для будущей жизни.
— Чем же вы там занимаетесь? Вяжете? Или, может, вышиваете, как моя тётка? Она целыми днями вышивает, — ехидно спрашивал он Балагу.
Балага от возмущения наливался тугим румянцем и начинал громко заикаться:
— Т-ты ведь не зна-а-ешь, а говоришь! М-мы там к-корабли строим, понимаешь? Разные, к-какие захотим. А ты г-го-воришь — вышиваем! А сам не знаешь!
— Заладил: понимаешь, не знаешь. Я тоже могу из газеты кораблики складывать.
— Мы из д-д-дерева делаем! — выкрикивал Балага.
— Что ж вы — садитесь в кружок и строгаете по очереди чурку? — не унимался Женька.
Балага внимательно смотрел на него, понимал наконец, что Женька его поддразнивает, и махал рукой.
Балага удивлялся Женьке. Когда во Дворце пионеров открылся судомодельный кружок, он думал, что Женька первый туда побежит.
Уж кто-кто, а Женька в 5-м «а» знал о море и кораблях больше всех.
И у него была настоящая тельняшка. Женька носил её зимой и летом, сам стирал и гладил. Даже в мороз он ходил с расстёгнутым воротом, чтобы все видели его тельняшку.
Однажды Лев Григорьевич, учитель математики, назвал его в шутку «братишкой». Так во время революции звали матросов.
Слово это крепко прилепилось к Женьке и очень ему нравилось.
Тельняшку подарил Женьке дядька, бывший военный моряк. Он же заразил Женьку неистребимой, какой-то даже болезненной любовью ко всему морскому.
От города, в котором они жили, до моря — многие сотни километров, но это ни капельки не мешало Женьке считать себя будущим моряком. Это было дело решённое.
Он перечитал все книжки о море, какие были в городской библиотеке. Звонкие, яркие морские слова тревожили Женьку; он приставал к дядьке, заставлял по десять раз рассказывать о его моряцкой службе.
И дядька делал это с удовольствием. У них была такая игра: дядька задавал всякие каверзные вопросы, а Женька должен был без запинки отвечать.
— Что такое клюз?
— Отверстие в носу судна для якорь-цепи.
— А что такое тузик?
— Одноместная шлюпка.
— А кильсон?
— Это такой брус в трюме, который проходит над килем.
— А комингс?
Женька не знал. Он растерянно хлопал ресницами и морщил лоб.
А дядька хохотал, радостно потирал широченные тёмные ладони и гремел на весь дом:
— Ага! Не знаешь, братишка! Давай, давай докапывайся! Узнаешь — доложишь.
Тётя отрывалась от вышивания, качала головой и недовольно ворчала:
— Связался чёрт с младенцем. Что у старого, что у малого — одни глупости в голове.
Она не любила море. Радовалась, что оно далеко и дядька, как все люди, каждый вечер приходит домой. Женька всегда удивлялся, как она странно менялась, когда слышала о море. Обычно мягкая и добрая, тётя становилась злющей и ехидной, едва только дядька вспоминал свою службу и корабли. Обязательно вставляла такую фразочку, что дядька смущённо затихал.
Комингс… комингс… Женька начинал докапываться.
Через несколько дней, перерыв кучу книг, он узнавал, что «комингс» всего-навсего высокая ступенька перед каютой. Чтобы туда в шторм не попадала вода.
А в судомодельный кружок Женька идти не хотел. Просто он считал, что все эти кружки-кружочки — занятие для девчонок.
Ко дню рождения дядьки Женька решил подарить ему трубку. Решил сам сделать и подарить. Во всех книжках морские волки курят трубку.
Он отпилил засохшую ветку с черешни и стал вырезать из неё чубук. Нож был тупой. Он снимал тоненькую прозрачную стружку с розоватой, крепкой, как железо, древесины и всё время соскальзывал.
Через час на большом пальце правой руки Женька натёр здоровенный волдырь. А кончилась эта затея тем, что нож, в очередной раз соскользнув с упрямой чурки, с силой воткнулся в Женькину ногу чуть повыше колена.
Женька заорал, выдернул нож и увидел, как из дырки в брюках потекла кровь.
На крик прибежала из кухни тётя, заохала, запричитала и съездила Женьке по затылку. Потом стащила с него штаны, перевязала ногу и отобрала нож.
— Ах ты, байбак, наказание ты моё божье, — приговаривала она. — Была бы мать жива, так хоть выпорола бы тебя. Но ты погоди, я сама до тебя доберусь. Или дядьке скажу. Он тебе задаст.
Женька усмехнулся — дядька задаст. Никогда ему дядька не задаст, не такой он человек. Да и тётя тоже только притворяется, а у самой глаза смеются.
Нога-то ладно, нога не отвалится, но с трубкой надо было что-то придумать. Голыми руками, да ещё с волдырём на пальце её не сделаешь.
И тогда Женька вспомнил о Балаге.
Балага говорил, что у них в судомодельном инструментов — завались. И тиски, и рубанки, и свёрла — всё, что надо.
Когда Женька вошёл с Балагой в большую светлую комнату, он оторопел: прямо на него, чуть откинув назад мачты с упругими парусами, летела невиданной красоты бригантина.
Вся белая, как чайка, она неслась на Женьку, целясь ему острым полированным бугшпритом в грудь.
Это было так неправдоподобно, что Женька резко шагнул, почти отпрыгнул в сторону и только тогда разглядел, что бригантина стоит на прозрачной плексигласовой подставке.
В комнате засмеялись, и Женька увидел трёх незнакомых мальчишек и небольшого роста, почти квадратного, человека с красным лицом и совершенно лысой загорелой головой. Человек прогудел густым хрипловатым басом:
— Думал, столкнётесь, а? Молодец, что посторонился. Парусникам надо уступать дорогу.
— Это бригантина? — прошептал Женька.
— Ишь ты! Знаток! Угадал. А сам кто таков будешь?
Женька сказал. Человек потёр узловатыми корявыми пальцами лысину и улыбнулся.
— Пришёл? Ну, ну! Молодец. Пётр о тебе рассказывал.
— Какой Пётр? — удивился Женька.
— Да вот этот. Дружок твой.
— Ах, Балага, — догадался Женька.
— Балага. А меня зовут Андреич. Евлампий Андреич Лигубин. Для вас, пацанов, просто Андреич. А теперь говори, что ты будешь строить.
Женька растерялся, хотел сказать про трубку, но взглянул на бригантину и раздумал. В комнате радостно пахло сухим звонким деревом. Женька потоптался на месте, оглядел верстаки, аккуратно развешанные инструменты и тихо спросил:
— А я сумею?
— Научим, — коротко ответил Андреич.
Женька умолк и задумался. Андреич и мальчишки куда-то отодвинулись и исчезли.
Остался только изящный со стремительными обводами парусник.
Он слегка покачивался на синих пологих волнах и нёсся вперёд, навстречу тяжёлому нездешнему солнцу.
У штурвала, до блеска отполированного моряцкими руками, нёс вахту он, Женька.
Чуть расставив ноги, он стоял на выскобленной добела палубе и курил черешневую трубку.
А позади маячили плоские оранжевые острова. Почему-то совсем оранжевые, наверное коралловые.
Он взглянул на компас и слегка повернул штурвал, выправил курс. Позор для моряка, если на его вахте судно начнёт рыскать.
— Так что же ты будешь строить?
Женька очнулся, посмотрел в глаза Андреичу и твёрдо сказал:
— Чайный клипер.
— Вот это да!
Андреич даже крякнул от удовольствия и весь прямо-таки засветился.
— Вот это да! И откуда только такие образованные салажата берутся!
До того как появились первые пароходы, да и много лет после этого, чайные клиперы были верхом корабельного искусства.
Узкий и длинный, как клинок, с тремя высокими мачтами и громадным количеством парусов, чайный клипер развивал неслыханную по тем временам скорость: пятнадцать узлов в час.
Из Индии в Европу возили эти суда чай. Чай и только чай. Чтобы никакие другие запахи не смели осквернить их трюмы.
Белоснежные, благоухающие клиперы бесшумно носились по океанам, и нипочём им были ни ревущие сороковые широты, ни Бискайский залив, названный кладбищем кораблей, ни грозный штормовой мыс Горн.
Потому что делали их с великой любовью и старанием люди с золотыми руками — голландские и английские корабельных дел мастера.
