- Скорей поворачивайтесь, - торопит отец, начиная опять сердиться. Ох, уж вы мне!..
Но вот с грехом пополам удалены с бесценной праздничной одежды самые заметные пятна, заштопаны дыры. Умыт и наряжен братик. Последний раз отец и мать смотрятся в зеркало и, довольные, покидают избу.
Мать накрепко запирает все двери, ключ от крыльца прячет под бревно за двором. Перекрестившись, она сажает на левую руку Ванятку, правой подбирает тяжелый, шелестящий подол платья и заодно ловит Шуркину руку, точно он маленький, один ходить не умеет.
Надвинув на глаза картуз, Шурка выражает неудовольствие, но отец, степенно идущий впереди, оглядывается и сквозь зубы грозно бросает:
- Тихо!
В самом деле, пора молчать. По дороге идут и едут в церковь разряженные прихожане. Они должны видеть мир и порядок в семье питерщика.
Чинно и медленно совершается путешествие вдоль села к церкви.
Шурка замечает - отец не здоровается первый со встречными знакомыми (а знакомы отцу все мужики и бабы). Он ждет, когда ему поклонятся, и тогда он в свою очередь чуть приподнимает шляпу. И кажется Шурке - все с завистью смотрят на зеркальные сапоги отца, на его городскую трость и шляпу. Еще бы! Слепому видать, какой богатый человек Шуркин батька.
Подпираясь тростью и выпятив крахмальную грудь, он высоко несет голову, словно высматривает что-то далекое, ему одному видное. Тугой, негнущийся воротничок не позволяет ему ворочать шеей. И когда нужно что-нибудь сказать матери, отец поворачивается в ее сторону всем корпусом.
Жарко. Июньское солнце палит немилосердно. Ветра нет. Березы и липы, сверкая лаковой зеленью, стоят неподвижно, словно нарисованные на голубой бумаге. Даже осинник за Быковой баней, мимо которой они проходят, вечно дрожащий в лихорадке, сегодня уснул в жаркой тишине, опустив круглые жестяные листья. И в знойном мареве цветет дорога, точно сад в барской усадьбе, платочками и шарфами баб, платьями девок, косоворотками и тройками мужиков. Утираясь платками, рукавами и просто ладонями, разопревшие, бредут все по шоссейке.
Ах, снять бы сейчас рубашку, штаны, сдернуть башмаки и очутиться в студеном Гремце! С великой завистью наблюдает Шурка, как безмятежно полощутся в бочаге гуси Вани Духа. Хорошо им жить, краснолапым: обуваться не надо, картуз носить не надо, в церковь идти не надо...
- Теги, теги, теги... - тихонько кличет Шурка.
Гуси не отвечают, до того им хорошо в Гремце.
На мосту народ обгоняет, гремя железом и обдавая пылью, тарантас, запряженный парой. Он набит расфранченными девками. Правит саврасыми лошадьми знакомый Шурке молодец в плоской соломенной шляпе и клеенчатом "кожане" внакидку. Одна нога у молодца спущена с передка тарантаса, и всем отлично видны заутюженная светло-коричневая брючина, клетчатый носок и желтый ботинок в новой сверкающей галоше.
- Мишка Бородулин женихаться прикатил, - говорит отец, сторонясь от пыли. - Ишь ты, в кожане и галошах... ровно путный человек. А самого с места прогнали, из трактира. Проворовался, должно. Гнилыми грушами теперь с лотка торгует, форсун беспортошный!
Шурка даже остановился. Вот так Император! Но ведь у него кольца золотые с драгоценными камнями. Как же так? Шурка хочет спросить у отца и не успевает - внимание привлекло другое, более важное.
За Гремцом, у церковной ограды, в тени сосен торговцы натягивают белые полотняные палатки и сколачивают тесовые ларьки. Слышны удары по кольям, визг ручной пилы, сдержанный говор. Под кустом можжухи дымит, подогреваемый сосновыми шишками, трехведерный самовар квасника. Стая ребятишек летает от палатки к палатке, плюясь семечками. Хлопают первые, робкие выстрелы пугачей и пистолетов, только что приобретенных, пробуемых общими силами. И жестяной игрушечный петух пронзительно кричит во рту какого-то курносого счастливца.
Видать, на славу нынче будет праздничное гулянье. Не зевай, припасай копейки и пятаки - есть чем угоститься, есть что купить на память о тихвинской.
Шурка, как теленок, брыкается и скачет возле матери, норовя сорваться с привязи. Однако материны пальцы еще крепче сжимают его руку.
- Успеешь штаны изорвать. Лоб-то спервоначалу перекрести.
Под холстяным просторным навесом гремит ящиками Устин Павлыч Быков, сияя очками. Рукава чесучовой рубашки засучены по локти, ворот расстегнут, синий суконный картуз сбит на затылок. Белоснежный фартук надулся парусом.
Шурка вспоминает вчерашний гнев отца на полосе, его брань и угрозы. Настало время расплаты с лавочником. Сейчас, при всем народе, отец схватит Быкова за ворот, плюнет ему, как обещал, в жирные щеки и примется дубасить. Вот он перебрасывает для удобства трость в левую руку и поднимает правую... Шурка жмурится.
- Устину Павлычу... сорок одно с кисточкой! - вдруг слышит он веселый, но какой-то чужой, лебезящий голос.
Раскрыл Шурка глаза и остолбенел: сняв котелок, отец кланяется белоснежному Быкову фартуку.
Неужто и Шуркин батька, как и все, говорит не то, что думает, делает не то, что хочет?
- С приездом, Николай Александрыч, с приездом, дорогой! - как всегда, ласково воркует Быков, протягивая из-за прилавка короткую пухлую ручку. Отец долго трясет ее. - Как жизнь в Питере?
- Живем не пышно, нигде не слышно, - смеется отец, крутя трость.
- Знаем-с... Хо-хо, знаем-с... Потихонечку работаете, полегонечку капиталы наживаете!
Перегнувшись через прилавок, вскинув очки на лоб, Быков таинственно сообщает:
- Косы-литовки достал, золотое клеймо. Хоть брейся... Дешевка!
- Отложь парочку.
Перекрестившись на паперть, отец идет к магазее, где под навесом толпятся мужики, курят и калякают.
Мать отходит с Шуркой за ограду, к бабам. Служба в церкви еще не начиналась. Бабы, загнув подолы праздничных платьев, чтобы ненароком не испачкаться, сидят группами на могилках и шушукаются. Мать присоединяется к знакомым, с облегчением сажает Ванятку на бугорок.
О чем только не говорят бабы! Устанешь слушать. Шурка пробует еще раз отпроситься погулять, но получает решительный отказ. Тогда он требует, чтобы мать отвела его к отцу.
У магазеи, под навесом, крики и ругань, будто на сходке. Сельские мужики окружили глебовских, наседают, прямо к стене прижали, того и гляди, бить начнут.
- Ворье!
- Чужим живете!
- Только выйдите на луг - ноги обломаем!
- Ах, суседи!..
"И дался же им этот луг! - думает Шурка, с неудовольствием примечая, как взлетает отцова трость над чьей-то взъерошенной головой. - Тут пряниками торгуют, орехами, а они про траву..."
- Бога забыли?! - кричит, бранясь и расталкивая мужиков, Василий Апостол. Белая борода его так и летает под навесом. - Это вам кабак али храм божий?.. Покарает господь, покарает, анафемы, дождетесь!
И, точно напугавшись угрозы Василия Апостола, мужики, ворча, бредут на паперть.
В церкви, за обедней, Шурку развлекают некоторое время большие, разноцветного стекла, дымные лампады и толстые оплывающие свечи. Он таращится на блеск бесчисленных огней и, как всегда, дивится длиннополым одеждам попа и дьякона. Его занимает мысль, есть ли у них штаны, или поп и дьякон постоянно ходят в этих неловких, золоченых и суконных мешках?
С икон строго смотрят на Шурку темные бородатые лица святых. Они хмуры, недовольны, и Шурка их побаивается. Должно быть, им холодно висеть на стенах в церкви, потому они и любят тепло лампад и свечей, которые жгут перед ними постоянно. А еще любят, чтобы им кланялись. И если хорошенько покланяться, помолиться - они сделают все, о чем просишь.
"А вот ружье батя не привез, - вспоминается Шурке, - хотя я здорово просил бога... Неужто он с батькой не совладал?"
Над головой Шурки горит паникадило. Вот бы на улицу такую прорву огня - пожалуй, деревня осветится, как на пожаре. Нравятся ему также картины, нарисованные по краям высокого, куполом, потолка. Сивобородые, на одно лицо старики, смешно одетые, будто завернувшиеся в одеяла, бродят там босиком по облакам, ссорятся между собой, пьют вино, закусывая краснобокими яблоками. А вокруг них по небу летают голые крылатые ребятишки-ангелы и, надо быть, выпрашивают кусочки: "Дяденька, дай..."
Задрав вверх голову, Шурка разглядывает картины, придумывая по ним разные истории, пока не стало больно шее и мать не толкнула его в загорбок, приказывая креститься. Шурка молотит себя правой рукой по лбу, животу и плечам. Устает рука. Разве попробовать левой? А еще хуже вставать на колени и кланяться до самого холодного каменного пола.
Шурка размышляет, как избавиться от такого наказания. Дым ладана, копоть лампад и свечей начинают щипать глаза. Першит в горле.
Внезапно ему кажется, что в животе у него урчит. Он деловито ощупывает напуск матроски, прислушивается.
На клиросе певчие дерут глотки что есть мочи. Дьякон на амвоне, подняв выше головы руку с заложенным за два пальца парчовым полотенцем, ревет басом, как встречный пароход на Волге. Конечно, ничего не слышно, что делается в животе. Тем не менее Шурка всем своим взволнованным существом явственно чувствует знакомое, радующее: бу-бу-бу...
