Кеворка закрыл лицо руками.
— Нет нам прощения…
Фигософ тяжело закашлялся, зашатался, его охватил непривычный жар, и чтобы охладиться, он начал сильно раскачивать крону вверх-вниз, слева-направо. Все вокруг потемнело, поплыло, Гвадарий стал задыхаться и корчиться от страшной боли.
Из колючих кустов с шумом выбрался Раплет.
— Ага, — торжествующе заскрежетал он, — теперь уж точно вы мои — никто! Молодец, Кеворка, ловко ты их загнал в нашу ловушку! Скоро эта дубина завопит, — он кивнул на Гвадария, — и мы с тобой сразу начнем наши прихлопы и притопы.
— Он лжет, не верьте ему! — закричал Кеворка в отчаянии.
— А я что вам всегда говорил? Предатель — предатель он и есть! — заорал Аленька по своей привычке как резаный.
Раплет захохотал: он наслаждался местью.
Гвадарий весь почернел, кора слезла чулком с его мощного морщинистого ствола и там обнажилось дупло.
— Я вспомнил! — Кеворка бросился к дереву. — Я все вспомнил!
Он встал на цыпочки и заглянул в дупло.
Звездная ночь космоса холодно глянула ему в душу, он отпрянул назад и прошептал: «Выход… это — наш выход!»
Огромный мир оглушил его и наполнил светом и звоном.
— Я? — крикнул он в надежде на спасение.
— Они… — откликнулось слабое эхо ему и в нем самом.
— Они… — тихо повторил он и стремительно повернулся к землянам.
— Здесь — выход, спасение… ваше! Скорее сюда, я помогу вам…
«Они…» — пришел еще более мощный отклик.
— Земля вас зовет — слышите?!
Мы столпились у дерева, мы кричали, мы плакали от счастья и еще непонятно отчего.
— Кеворка, а как же Кима? А ты разве не с нами?
Услышанный нами голос далекой Земли вмиг соединил нас всех воедино. Мы схватились за руки. Чапа уцепилась за Витю всеми четырьмя лапами. Теперь мы по-настоящему снова стали своими, близкими и понятными друг другу.
Гвадарий громко застонал и с огромным усилием изверг из себя большую матрешку — целое семейство мал-мала-меньше — запретный, тайный плод своей любви. Его качало из стороны в сторону — одно резкое движение — и большая матрешка, кувыркаясь, полетела куда-то вниз, поблескивая светлым лаком при свете звезд. Он закричал от жалости к себе и ко всем остальным, которые жили и умирали с его знаменитым триединством на губах — «спокойствие, равновесие, невмешательство».
.. любовь, только любить… — стонал Гвадарий Фигософ не в силах овладеть собой.
Кеворка — красный от напряжения — протискивал всех нас по очереди в узкое чрево Гвадария.
Первым выбросился Аленька, за ним Витя с Чапой, потом — Наташа…
Очертя голову, с закрытыми глазами, летели мы за матрешкой — она знала дорогу. Мы летели домой — вольные мы птицы.
— Прощайте… — долго неслось нам вслед, — будьте живыми…
Цепкие руки Раплета схватили Кеворку.
— Негодяй, изменник, открыл чужакам наш выходной канал! — хрипел Раплет. — Взять его!
Невесть откуда на поляну просочились туманистые авезуды, которые могли превращаться во что угодно. Сейчас они выглядели великанами-карибами. Они схватили Кеворку и скрутили его винтом. И вдруг их руки ослабли, пот прошиб надменные лица, которые размякли и стали похожими на осевшее тесто. Тяжелый хрип раздался у самого уха Кеворки, и он увидел такие же размытые лица знаменитых альдебаранских ученых во главе с самим Наком Пакуа.
Послышался треск, завизжали колючие кусты, и, проклиная все на свете, на поляну выкатился вездесущий Цытирик, налегая из последних сил на тележку с вандарами.
Страшная картина представилась его взору.
— О Гвадарий, что с вами сделали! — зарыдал Цытирик и бросился на вздыбленные и обезображенные корни правителя Альдебарана и стал их гладить дрожащими руками.
«Так это и есть Гвадарий Фигософ?!» — ахнули про себя все присутствующие.
Фигософ зашелся долгим глухим лающим кашлем и, как слабоумный, просипел что-то нечленораздельное и судорожно затряс изуродованными лапами в чудовищных черных наростах.
Увидев Цытирика, Нак Пакуа несколько смешался — он не рассчитывал увидеть здесь этого бессмертного, этого плоского писаку, неизвестно за какие заслуги ходившего в авторитетах у Матери-Истории. Теперь, чтобы не прослыть навек грубым злодеем, надо было поставить последнюю точку, а может быть, последний восклицательный знак как можно более аккуратно, не запятнав себя.
Нак Пакуа нахохлился, чиркнул головой и взглядом приказал Раплету — давай.
— Это неслыханное злодеяние — дело рук изменника Кеворки и его сообщников-землян, с которыми он вступил в преступный сговор еще там у них на Земле, — начал Раплет. — Они уничтожили наше самое святое и высокое. Мало того, изменник открыл чужакам тайну выхода из пространства Олфея! Где гарантия того, что земляне теперь не пустятся в космический разбой, не примчатся завтра на Альдебаран? Гарантия есть! Она напечатана немыслимой силой ума и вдохновения на лице Нака Пакуа. Уже готовится его приказ: заменить растительное дело Фигософа спасительной и эффективной технобрутией. От имени всех, кто удостоин чести здесь присутствовать, я приветствую амеров и авезудов, которые говорят биобрутии свое решительное «нет». Отныне и навсегда только амеры и наш отец Нак Па… — голос Раплета оборвался, от большого внутреннего перенапряжения у него расплавились и полыхнули огнем контакты бимольного уровня.
Нак Пакуа набросил на вздыбленное пламя свой плащ, огонь погас, и Нак отфутболил упавшего докладчика в сторону. Раплет в последний раз закричал «Долой биобрутию!», загремел, как старое дырявое ведро, и закатился куда-то в кусты.
Эта сцена произвела тягостное впечатление на авезудов, но тут из толпы выскочил на поляну новоявленный амер Карп.
— Мой предшественник Раплет был абсолютно прав, когда восстал против биобрутии. Долой ее! Авезуды, поднимите высоко изменника биобрута Кеворку. Пусть все его видят. Мы уверены, что ни один технобрут никогда не поднимется до уровня этого биобрута. Я не оговорился. Биобруты поклоняются высоте, а мы — Наку Пакуа. Разве он высок? Он — низок, но именно в этом его величие. Его величеству Наку Пакуа — слава! Его высочеству Фигософу — наши соболезнования! Изменнику Кеворке — смерть!
Сильные руки Карпа подняли Кеворку, раскачали и пустили, как стрелу, к подножию Гвадария.
Кеворка ударился головой о ствол дерева, голова его вспыхнула яркой звездой — белым карликом, и последняя высокая нота его жизни прозвенела в пространстве Олфея. Кончаясь, он вспомнил Землю и отлетел к ней.
Неожиданный и страшный удар по стволу пробудил Гвадария из последнего забытья.
— По праву Гвадария я правил Альдебараном, — просипел он, собрав остатки своих когда-то могучих сил. — Никто не поручал мне этого… все случилось само собой, потому что корни мои — корни всего живого в нем. И неживого тоже. Они уходят во всех вас… Несчастные, вы думаете — погубили меня? Вы погубили себя. Я — это вы… в любом из вас живет, жила… моя частичка, частица меня…
Нак Пакуа закричал:
— Не слушайте это бревно, я теперь у вас — Самый-Самый!
Карп покоробился от зависти, тени знаменитых ученых зашевелились, пришли в движение, внезапно проявились их настоящие лица — добрые и живые, однако это длилось одно лишь мгновение, и когда оно кончилось, все на Альдебаране перестало существовать.
Фигософ зашатался, его корни, пропитанные смертельным ядом, совсем истончились, ослабели, и он с треском повалился на поляну, придавив собой все.
Испарились авезуды все до единого. Не проснулся хинг Мулле, смеявшийся во сне до полной одури. Не допел свою песню пастух Кинда. Не успел вернуться к своему хозяину Эрумий. Гут канул в вечность. От Нака Пакуа остались одни магнитные стрелки и чудовищные рога музыкальных грифов… Мертвый альдебаран лежал под ними…
Чурики с Кимой летели на большой высоте, и только поэтому Фигософ при падении не задел их ветвями и не увлек за собой в страшную бездну, в черную дыру. Долго и безуспешно искали они хинга Мулле. Они никого не нашли, и только жуткий сонный смех Мулле, разбросанный здесь и там, изредка долетал до них и заставлял их вздрагивать.
Кима выучила язык крылатого и пыталась его приручить, но Чурики не давался, он был постоянно раздражен и цеплялся к каждому ее слову. Что бы она ему ни предложила, ни сказала — все вызывало в нем бурю неприязни и буйный протест: настолько они были чужими и чуждыми друг другу.
— Ничего не понимаю, не — по-ни-ма-ю ни-че-го, — с отвращением повторял Чурики, — был Альдебаран — и нету Альдебарана! Совершенно не узнаю знакомых мест — куда все и вся подевались?
Кима не слушала Чурики и твердила свое:
— Где же наши? Они должны быть где-то поблизости — я чувствую это, а чувство это еще не разу меня не обмануло… Аленькааа! Наташааа! Витяяя!
