- Что это за обращение - Анечка? - возмутился отец, одеваясь. - Кто она вам?
Мама вступилась:
- А-а, ее все так зовут от мала до велика: Анечка-Анечка.
- Но ведь это очень неприлично!.. Черт-те что! Идем.
Наша кирпичная двухэтажная прачечная относилась к другой улице, но торцом, где была наша квартира, выперла в этот двор, в самый его конец, похоронив под собой огороды последнего дома и загородив ему полнеба. Дом и без того был стар и хмур, а тут совсем пожух и сгорбился под боком молодой, розовотелой прачечной. Да и все дома были полуразвалинами.
Против Жемякиных толпился народ: тетя Шура-парикмахерша, тетя Зина Ширмина, дядя Федя, тетки, хотевшие вчера нас выпороть, девчонки - почти все наши друзья и недруги. Пожалуйста, хоть целый город скликайте!.. Лишь бы Томки не было, а то у нас едва-едва проклюнулись эти... отношения, и вдруг - бах! - разбойник! Правда, я еще не знал, какие мальчишки Томке нравятся. Может, именно разбойников ей и подавай! Но все равно, огородным гангстером я не хотел быть.
Отец заметил мое беспокойство и спросил:
- Никак боишься?
- Кого?.. Вон тех-то?.. Ни капельки! - отпарировал я.
Перед нами расступились, кто-то заметил, что вот еще одного привели. В середине уже стояли с родителями Славка, Борька и Генка. Я ободряюще подмигнул им, но - ни слова, чтобы не подумали, что мы сговариваемся. Борька кисло дернул губами, мол, ерундистика все это, Славка глянул серьезно и озабоченно, мол, не такая уж ерундистика, а Генка был так перепуган, будто его привели на расстрел. На мое подмигивание он, не открывая рта, опустил нижнюю челюсть, поежился и чуть отступил за мать, как будто я подмигнул ему как соучастнику, а не просто по-дружески.
Сутулый управдом Лазорский, в серой рубахе, в кепке, с черным, до лоска засаленным галстуком, обозрел собравшихся, поворачиваясь по-бабьи, и проговорил:
- Ну, вроде все... Феня, а где твой?
- Рыбачит, - сурово ответила тетя Феня, Юркина мать, высокая и полная. Она стояла полубоком, готовая вот-вот удалиться. - Еще вчера ушел часов в шесть, с ночевкой. Бог, видно, надоумил, а то бы сейчас все шишки на него посыпались, как пить дать! - она махнула рукой и отвернулась.
- А ты думаешь, он у тебя ангел? - выкрикнула Анечка, выскочив откуда-то сбоку, в тех же тапочках и в том же халате, в которых гонялась вчера за Юркой. Я ожидал, что и поварешка мелькнет, но мелькнула только ее сухая рука - да он вчера меня при всем честном народе шимпанзёй окрестил, твой ангел!
- А-а, молчи, Аня, молчи! - величественно отмахнулась еще раз тебя Феня. - Ты день-деньской гоняешь ребятишек и горло дерешь, и еще бы они на тебя молились!.. Собрала митинг.
- Митинг! - ужаленно взвилась Анечка. - Да я их всех в тюрьму пересажаю, бандюг этих!
Поднялся шум: кто возмутился, кто бубнил "правильно-правильно", кто лишь сокрушенно цокал языком. Только одна голова над толпой не колыхнулась - голова дяди Феди, седая и огромная, как остывший и покрывшийся снегом вулкан. Но тут же дядя Федя закурил, и из остывшего вулкан превратился в действующий.
Лазорский вскинул обе руки и гаркнул:
- Тише, товарищи!.. Тише... Я смотрю, вы не лучше ребятни. Нельзя ж так. Не будем никого огульно обвинять. И ты, Жемякина, не кипятись!
Анечка юлой вертанулась, так что полы халата разлетелись, и выпалила снизу в одутловатое лицо Лазорского:
- Не кипятись?! Ты мне сперва огород верни, потом приказывай!.. Какая же ты власть, если у тебя во дворе нечисть шайками бродит!
Лазорский кашлянул и сбивчиво сказал:
- Ладно-ладно, разберемся... Кто еще не видел этого безобразия, прошу оглядеть, - и указал на огород.
Я протиснулся к забору и обмер. Там, где вчера зелень лезла друг на друга, как в корзинке с рассадой, там было пусто по-сентябрьски: все перекопано, исковеркано, валялась еще не увядшая картофельная ботва, на заборчике висели огуречные плети и обессиленные кусты помидоров с зелеными плодами, да там и сям желтели отодранные головы подсолнухов. Среди дворового половодья зелени Анечкин разоренный клин выглядел досадно и нелепо, как неожиданная дыра на новых штанах.
Ко мне привалилась Мирка, с сопливым братцем на руках, и сдавленно спросила:
- Вовк, признайся - вы?
- Да иди ты отсюда!.. Что мы, с вывихом? - отрезал я и вернулся к отцу.
Управдом хлопнул в ладоши и заговорил:
- Убедились, товарищи?.. Были у нас кое-какие грешки, но чтобы так это позвольте! Это как на луне! И рука не подымается обвинять кого-то!.. Ну, кого?.. Взрослых?.. Не знаю, не уверен. Пацанье?.. Тоже не знаю, но скорей всего, хотя и для них масштаб, извините, зверский... Кто остается? Рассеянный с улицы Бассейной? Надо прощупать пацанов. Трудились поздно вечером или ночью. Вот и давайте разбираться. - Лазорский исподлобья обвел нас взглядом и ткнул пальцем в Генку, которого моментально прошибла икота, как тогда, на тополе. - Вот ты, Гена Головачев, наш баянист, вроде тихий хороший парень. Когда ты явился вчера домой? Успокойся только. Ну, когда?
- Ык! - ответил Генка.
- Когда? - переспросил Лазорский, наклоняясь и по-докторски выставляя ухо.
- Ык!
- Да успокойся, говорю. Не милиция, все свои.
Тетя Тося, Генкина мать, болезненно рыхлая и медлительная, с высокой блондинистой прической, которую ей вчера сделала тетя Шура-парикмахерша, положила свою голую до плеча руку на грудь в вырез платья и умоляюще протянула:
- Степан Ерофеевич, неужели вы думаете, что мой Гена...
- Я ничего не думаю, - перебил ее Лазорский. - Ничего!.. Ни о ком!.. Слышите? Ни о ком!.. Но надо разобраться!
- Ык! - сказал Генка.
Тетя Тося сконфузилась, одной рукой прижала Генкину голову к себе, другой начала стягивать на груди кромки платья, растерянно говоря:
- Он сидел дома часов с восьми... Девочки, вот Мира, Нина, пригласили его участвовать в концерте, и он репетировал. Он такой номер готовит, что... не знаю. И вообще, господи, как так можно...
- Вот и все! - обрадовался Лазорский. - Если бы все вот так номера для концерта готовили, то, глядишь, и поводов бы не было для собраний!
- Где их в концерт затянешь! - заметил чей-то старушечий голос.
- Им другие номера подавай! Чтоб или стекла летели, или земля! могуче отозвалась тетя Шура-парикмахерша.
- Или чтоб крыша гремела!
Опять было вспыхнул галдеж, но Лазорский, вскинув руку, пресек его и обратился к Борьке:
- А что скажет Чупрыгин-младший? Но ответил дядя Костя, худощавый и жилистый, как и сын:
- Если бы мне сказали, что Борька спилил тополь в палисаднике или ощипал соседского петуха, я бы не удивился - Борька способен на многое, но вчера - увы, мы допоздна проторчали в мастерской. - Дядя Костя писал в каком-то ателье плакаты и вывески.
- А ночью? - спросил управдом.
- Ночью?.. Если Борька встанет ночью, он сначала опрокинет два-три стула, стукнется головой о косяк, всех разбудит и уж потом только сам проснется, так что судите.
- О ночи едва ли стоит говорить, - заметил мой отец. - Тут каждое дыхание слышишь, не то что...
Лазорский пошлепал губами, покосился на Анечку, всю так и собранную, точно для прыжка, и сказал:
- Ну, хорошо, Чупрыгин отпадает. Остались двое.
И все уставились на меня и Славку с нетерпеливым и острым вниманием развязка приближалась. Уж точно - кто-то из нас двоих. Во мне вдруг вспыхнула веселая злость, и я крикнул:
- Дудки!
- Что? - не понял глуховатый управдом. - Ну-ну, давай, Кудыкин, объясняйся.
Я хотел еще съязвить, но понял, что не надо злить в общем-то невиноватых людей, которым вот-вот идти на работу, а они тут петрушкой занимаются.
- Мы пришли домой полдвенадцатого, - сказал я.
- Да, - кивнул Славка не как подсудимый, а как судья.
- Ага-а! - злорадно протянула Анечка, хищно вырастая передо мной.
- Но до этого мы сидели у дяди Феди, так что не волнуйтесь, - сощурив глаза, уточнил я и обернулся к дяде Феде.
Он, затянувшись папиросой и вытолкнув из своих недр клуб дыма, как-то печально подтвердил:
- Да, они были у меня... До полдвенадцатого.
- А полдвенадцатого он был уже дома, - сказал отец.
Тетя Валя Афонина, Славкина мать, с улыбкой, неторопливо проговорила, что времени она не заметила, но слышала, как Славка что-то крикнул мне на прощание.
И - тишина. Тишина недоумения... Свинство! Как можно было нас подозревать в этом диком "подвиге"?.. Лазорский вдруг улыбнулся, снял кепку, хлопнул ею по колену, как будто собирался пуститься в пляс, и довольно произнес:
- Ну что ж, товарищи, все в порядке, пьяных нет. Разобрались - и душа на месте.
- Душа на месте? - взвинтилась Анечка, поджимая губы. - А где мой огород, на каком месте?.. Кто мне его угробил, святой дух?.. Все сухими вылезли из воды!
- Тихо-тихо, Аня, - управдом успокаивающе выставил руку с кепкой. Может, кто со стороны зуб на тебя точил, а я что? Моя власть куцая.
- Какой зуб? Какая сторона?.. Они это! Они, паразиты! - завопила Анечка, обращаясь к нам, и вдруг точно переломилась в пояснице, и ее крик превратился в плач.
