не окажись она в янтарной гробнице? Или это была ее судьба: пережить динозавров и мамонтов, фараонов и ацтеков, две мировых войны и явить миру доселе неизвестного ученого? А может, стать самой прекрасной драгоценностью, ради которой будут гибнуть влюбленные, семейной реликвией или родовым проклятием? Как много вариантов предлагала бабочке смола… Но был ли выбор добровольным? Может, один день земной жизни стократ дороже благ посмертия?
Слишком странные мысли для того, кто даже еще не стал тинейджером. Но такова цена: когда твои друзья с ранних лет – взрослые и умудренные жизнью тети и дяди, вроде Жюля Верна или Альфреда Брема [1], поневоле стареешь куда быстрее. Но мысли о смерти и бренности бытия – это все равно лучше, чем вспоминать о школе. Ведь смерть – она где-то там, а школа через два месяца… Когда ты воспитываешься одним родителем, то получаешь в два раза больше вопросов о своей семье и проблем… А когда ты, будучи сиротой, отрицаешь это и пытаешься доказать, что отец скоро вернется, то рейтинг невыносимости школьных будней резко подскакивает вверх.
Добавьте сюда мои скромные физические данные и отличные отметки почти по всем предметам, где требовался ум, а не грубая первобытная сила. И получите неутешительный прогноз начала жизни в средней школе. Для тех, кто не понял: все верно, жилось мне как типичному задохлику и ботану. Я не хотел быть Ральфом, но еще меньше мне улыбалось разделить судьбу Хрюши [2]. В этой игре жизни я предпочел бы держаться подальше от таких дикарей, как Бочка. Но, увы, система образования заставляет три дюжины мух непрерывно жужжать в одной банке на протяжении многих лет, и часть из них мутирует в ос.
Я жутко расстраивал маму, приходя домой с подбитым глазом. Но она даже не пыталась понять! Лишь злилась, а когда думала, что я не вижу, плакала. Я и правда не видел, но стены съемной квартирки были так тонки, что я слышал каждый ее всхлип. Словно стоял болваном рядом и не мог ничего поделать.
Со временем я понял, что вся ее злость была не на меня, не из-за того, что я слабый и не могу дать сдачи. Она плакала от своего бессилия, от того, что не может меня защитить. И это делало все лишь хуже. Будь у меня отец, он бы научил меня паре приемчиков, а в следующий раз, когда фонарь под моим глазом освещал мой путь, па бы спросил: «Надеюсь, ты вернул сдачу?». И я бы, криво усмехнувшись, ответил: «А то! Видел бы ты того парня!». И мы бы рассмеялись, подмигнув друг другу.
С мамой такую штуку не провернуть, это как с девчонкой на кладбище ходить. Каждая очередная стычка в школе дома оборачивалась трагедией. Я выслушивал речь о том, что не стоит нарываться, а мои доводы в расчет не брались. Мама была уверена, что любого конфликта можно избежать. Любого. И точка. А потом я слышал тихие всхлипы за стенкой, и мой нос зудел так, что соленая злость сама собой стекала из глаз на подушку. Так мы и плакали каждый сам по себе. Но зато радовались мы всегда вместе!
И этот луг был малой частью нашей огромной нереальной радости!
Я притормозил возле дома, спрыгнул с велика и провел моего железного дракона через зеленую калитку. Ступив на мощенную галькой дорожку, я замер. Все еще не могу привыкнут, что теперь живу здесь. Эта громада с янтарными квадратами окон – наш дом. Наш дом. Непривычно звучит после вереницы съемного жилья. Такой чужой, но наш.
Месяц назад пришло письмо. Я помню, как побледнела мама. Она рухнула на стул и прошептала: «Не может быть».
– Что там, ма? – спросил я, ребра сдавило так, словно я провалил все контрольные за год и узнал, что класс состоит из клонов Бочки. – Это от папы? Он возвращается.
Мама в тот миг повернулась ко мне. Но ее лицо было безжизненным. Обескровленным. Она словно призрака увидела. И у меня скрутило живот:
– Он умер? – на выдохе прошептал я.
– Нам повезло, – еле слышно проговорила мама, но голос ее звучал так, словно мы выиграли в лотерею, но на «Голодных играх».
Неожиданно разбогатеть, скажу я вам, тот еще шок. И мы испытали его по полной.
Мой дед по отцу, которого я никогда не видел, завещал нам этот дом… Формально документы еще не были переделаны, но дождавшись, когда я экстерном окончу класс, мы собрали то немногое, что имели, и переместились в эту глушь.
Переезжать налегке легко. А у нас вещей было на одну развалюху «форд». Как мы только умудрялись раньше жить в доме, где у отца был кабинет и фотолаборатория? Или после его исчезновения наша жизнь пошла под откос? Или я это все тоже выдумал?
– Поживем там лето, а потом видно будет, – сказала мама и поставила последнюю коробку в раскрытую пасть багажника.
Подозреваю, дело было в очень плачевном состоянии нашего счета, иначе она бы никогда не согласилась. Ведь гордость иногда – последнее богатство, с которым труднее всего расстаться.
* * *
Милый, милый дом. Он был огромен: два этажа и чердак, а внутри комнат десять! Поместье, цитадель! Да тут можно целый класс поселить! А еще не один скелет замуровать в стенах, парочку уложить в подвале, а одного спрятать под лестницей на второй этаж.
– И это все наше? – присвистнул я, выйдя из машины и осматривая обвитый плющом особняк.
– Относительно.
– Это как?
– Как объяснил юрист, дом наш, пока мы в нем живем, но продать или сдать его мы не можем. Если поселимся в этой глуши, то ты сможешь пойти учиться в любую школу на выбор, хоть на другой стороне мира, – твой мертвый родственник все оплатит, но каждые каникулы ты должен возвращаться.
– Как-то все слишком сложно.
– И не говори: чую, эта старая развалина – с душком золотой клетки.
– А призраки в нем есть?
– Пошли, узнаем. Может, хоть познакомишься с дедом.
Ключи, как и было написано в письме (между прочим, с гербом и на благородной бумаге, словно не от деда, а от английского лорда), лежали под цветочным горшком с засохшей сиренью.
Замок щелкнул, и я переступил порог фамильного гнезда.
К удивлению, внутри не было пафосной лестницы с портретами всех родственников в пяти поколениях, не было свисающих на цепях люстр, даже ковра турецкого не было. Довольно сдержанно, однообразно и… Скучно.
– Будь я призраком, еще бы подумал – остаться
