— Только, Иван Спиридонович, не смеяться! — потребовал он.
— А над хорошим в человеке одни дураки потешаются, — ответил Ласточкин.
— Тогда слушайте. Вчера написал. Это… ну, про вечность жизни, что ли…
Сто бы лет мне прожить!
Мне бы тысячу жить!
Но не хватит, я знаю, всего лишь мгновенья,
Чтоб о прожитом песню сложить.
Да такую сложить,
Чтоб в атаку вела и слепому давала прозренье.
Закончил Борис читать и весь затаился, надет, что скажет Иван Спиридонович.
А тот не спешил заводить разговор, все думал и думал. Наконец решился.
— Что-то грустно мне стало от твоего стихотворения, — заключил Ласточкин. — Это, наверно, от того, что расставаться с тобой не хочется.
— Да что вы, Иван Спиридонович! — Коган меньше всего ожидал такого вывода.
— А вот и то! Прямой тебе, Борис, путь в Москву. Доучивайся. — И видя, что тот рвется возразить, закачал головой: — Не надо, молчи! Хорошая песня помогает выигрывать сраженье. А всякая песня начинается со стихов. Поднять дух людей, ободрить, когда устали, указать дорогу, когда заблудились, — это, брат, первейшее партийное дело. — Он вдруг улыбнулся: — А может, и про этот вечер со временем напишешь, старого балтийского моряка вспомнишь.
…Закат окончательно догорел. Небо обуглилось, почернело. Двое крестьянских розвальней с семью ездоками въехали в сумрачный ночной лес…
* * *
Когда добрались до Щербиновки, село уже отошло ко сну, уставившись темными окнами на звездное небо, подсвеченное серебряным серпом месяца.
— Где искать Сурмача?
— В сельсовете. Так уговорились.
Алексей Пришлый появился вместе с Сурмачом. Аверьян доложил:
— Есть у нас с председателем сельсовета такая думка: Нетахатенко спалил свой дом, чтобы не добрались до подвала.
— Гад, жену и дочку не пожалел! — невольно выругался Борис Коган. — Но почему? В спешке? По нечаянности? Или свидетелей убрал?
Аверьян и сам хотел бы это знать. Оп лишь пожал плечами.
— Кто-то копал под фундамент, — продолжал он докладывать обстановку. — На два метра заглубились. Проход под стену уже готов. В подвал можно пролезть запросто.
— Не ходили? — спросил Иван Спиридонович.
— Выжидаем. Может, хозяин пожалует.
Осмотрев двор, место подкопа и сложенную в сарае землю, Иван Спиридонович без дальнейших рассуждений решил:
— Денька два—три подежурим, если никто не придет, доведется без хозяев добираться до подвала.
Сидеть в сарае можно круглые сутки, но входить и выходить незаметно — только с наступлением сумерек.
В первой засаде остались Сурмач и Коган.
— На рассвете сменим, — пообещал Иван Спиридонович.
Лежали в темноте, ловили каждый шорох, каждый всхлип ночи. Тихо. Будто вымер мир. Нет ни людей, ни домов, ни распаханных полей. Только ночь… Вот такое тревожное чувство охватывает шахтера, когда у него гаснет лампа и он остается один на один с вязкой, как остывающая смола, глухой, словно кладбищенская стена, тьмою.
Но среди сарая вдруг появилось привидение. Именно привидение, иначе не назовешь человека, который оказался в сарае. Он прошел рядом с лежащим Сурмачом, его ноги были буквально в двух вершках от головы Аверьяна.
Схватить бы за них, повалить! Тут бы и K°ган подоспел. Но — нельзя. Надо выжидать, может, еще кто-то пожалует.
Нащупав в темноте лопату, ночной пришелец взял ее и по-прежнему тихо вышел во двор.
Что они делали в подкопе, Аверьян не видел, но по тяжелому дыханию работавших догадывался: расширяют вход.
Сурмач почувствовал, что сзади него стоит Борис Коган.
— Будем брать? — спросил он шепотом.
— Надо бы разведать, куда пойдут.
— Упустим! — тревожился Борис.
— Посты вокруг. Иван Спиридонович не позволит уйти…
На всякий случай надо быть готовым ко всему. Припали к двери, наблюдают, слушают.
Двое ночных работяг исчезли было в подкопе и не появлялись более часа. Но вот они вновь вылезли наружу. Каждый нес что-то тяжелое. Один, видимо, постарше, страдал одышкой: дышал тяжело, с присвистом. Что-то у него в горле клокотало и булькало.
Носильщики старались ступать тихо, но под двойной тяжестью похрустывали угольки, раскиданные вокруг при тушении пожара.
Сурмач понимал, что они свои ноши должны куда-то унести, и решил, что есть смысл проследить, куда именно, и взять при втором заходе (они же должны вернуться).
В это время один из идущих, видимо, оступился. Он вскрикнул. Ноша хряснула о землю. Носильщик повалился на бок и громко застонал, не в силах справиться с острой болью.
— Не поднимай шума! — потребовал второй.
— Нога… У-у, — замычал первый.
Тогда второй подхватил его под мышки и поволок к сараю.
Сурмач и Коган притаились. Но разве удержишь дыхание?
Сбросил бандит на кучу свежевыкопанной земли дружка и сразу почувствовал, что он здесь не один.
— Кто тут? — он метнулся было к выходу, по Сурмач преградил ему путь. Зная, вернее, угадывая, где в этот момент могут быть руки бандита (оружие из кармана достает), он попытался обхватить того чуть повыше талии и прижать руки к туловищу. Но просчитался. Бандит оказался опытным. Он подставил колено, и Сурмач в темноте ударился о него лицом. От неожиданности и тупой боли на мгновение опешил. Этого для бандита оказалось вполне достаточно, чтобы пнуть нападавшего чекиста в живот.
Перехватило дыхание. Аверьян раскрыл рот, как рыба, выброшенная на лед, хочет набрать в легкие воздуха, а не может.
Что рядом с ним случилось в следующее мгновение, он толком осознать не мог. Сплелись два тела. Это кинулся на помощь другу Борис. Потом загремели выстрелы. Один, второй, третий. Глухие, захлебнувшиеся… В упор!
«Борис! Бо-орь-ка-а!»
При вспышках выстрелов Сурмач сумел сориентироваться. Откуда силы взялись! Невероятно длинным прыжком настиг стрелявшего, схватил его за руку, вооруженную пистолетом, рванул на себя, подставил плечо… еще раз рванул вниз. Что-то хрустнуло. Что-то поддалось. Рука бандита сразу ослабела, повисла плетью а сам он дико заголосил:
— А-а-а-а!..
Истошный крик ударился с стены сарая, вырвался наружу и помчался по ночной сельской улице.
К ногам Аверьяна упал пистолет. Он отшвырнул его ногою подальше в сторону, в темноту.
Сурмач в пылу схватки не забывал, что в сарае есть еще второй человек. Он тоже вооружен. Аверьян ждал выстрела и невольно осторожничал, стараясь во время борьбы встать так, чтобы его противник очутился между ним и тем вторым, который будет стрелять.
Действительно, грохнул выстрел. Всего один. И тишина. В первое мгновение Сурмач даже не понял, в чем дело, но инстинкт подсказал, что второго выстрела уже не будет. Он не задумывался над тем, почему не будет, главное — можно не опасаться.
Вывернуть левую руку бандита за спину было уже легче, хотя тот еще пытался отбиваться. Но сломанная правая рука причиняла ему острую боль, и он как-то сразу скис, смирился.
Уже бежали к сараю на помощь чекисты во главе с Иваном Спиридоновичем и Алексей Пришлый со своими комнезамовцами.
— Вот… — прохрипел Сурмач, передавая бандита, который стоял на коленях, ткнувшись головой в твердый пол сарая.
Вспыхнула зажигалка в чьих-то узловатых пальцах.
На куче земли лежал с пистолетом в правой руке полный, какой-то весь очень круглый человек.
Дыбун подошел к нему, бесцеремонно приподнял голову мертвого за волосы, вившиеся на затылке, заглянул в лицо:
— В штабе у Семена Григорьевича крутился. Левашев не Левашев… Пришел к нам уже в самом конце.
Зажигалка продолжала чадить в сухопалой руке Дыбуна. Ее блеклый, угасающий свет не мог разогнать густой, многослойной темноты, скопившейся в сарае. Дыбун очертил вокруг себя зажигалкой круг, стараясь заглянуть в дальние уголки.
У самого входа, схватившись за живот, подогнув под себя ноги, будто бы намерился встать, лежал неподвижно Коган. «Убит!» — без ошибки определил Сурмач. «Уж эта такая знакомая поза тяжело раненного в живот, который скончался».
— Борис!
Похолодело в груди, словно бы в нее медленно вгоняли штык. Все глубже, все страшнее…
Над поверженным склонились. Заглядывали в глаза, зачем-то тормошили и похлопывали по щекам. Но Аверьян знал, что это совершенно бесполезно. Не откроет Борис глаз, не засмеется трезвонисто, не скажет:
«Хлопцы! Я же вас разыграл! Разве может вот так ни за что умереть Борис Коган».
…Убит…
Борька Коган. Как же это ты?.. Кудрявый… Смешной… Сколько книг еще тобою не прочитано, сколько песен не написано, звездочек на серебряном небе не сосчитано, Борька Коган…
«А ЕСЛИ ОНА — БАНДОПОСОБНИЦА?»
Бориса внесли в хату, где горела плошка, прилаженная к углу печки. Положили на стол, с которого Дыбун сбросил на пол какую-то миску и ложки.
