— Местную акушерку?
Пришел черед удивиться Демченко. Взмыли вверх широкие, будто нарисованные брови.
— Вам это известно? — он с облегчением вздохнул. — Тем лучше, проще будет разговаривать. Таких женщин бог создает раз в сто лет: умна, хороша собою и вообще… — он сделал неопределенный жест рукою, как бы рисуя в воздухе идеальную женскую фигуру.
А Сурмач вспомнил совершенно иную характеристику Людмилы Петровны: монашка, ведьма. «Вот тебе и монашка!»
— Когда-то мы с нею встречались в Турчиновке. Специально ездили туда, — продолжал Демченко. — А после того, как умерла моя жена — вы ее когда-то видели, — нам с Людочкой ужо не надо было принимать такие предосторожности. Мы решили: вот пройдет год траура — и поженимся. У Людочки я бывал часто. А когда уехала служанка Ольга, даже оборудовал маленькую фотолабораторию для себя в се доме. По педели две тому назад Людочка вдруг заявила, что лучше всего нам перебраться пока ко мне, а ее дом продать. «Я хочу уехать отсюда куда-нибудь подальше», — мечтала она. Вы, может быть, знаете, как трудно спорить с женщиной, которую любишь? Она перебралась ко мне. Людочка ничего не хотела брать из своего дома, говорит: «Лучше переведем на червонцы». У Людочки есть брат Григорий, он живет, кажется, в Харькове. А может, и в Виннице. Но, прежде чем впустить брата в дом, она и раньше меня всегда прятала. «Любовь паша, — говорила она, — греховная, я не хочу, чтобы о ней узнал брат». Но он все же доведался… Или догадался. Так уж вышло, — сокрушался Василий Филиппович. — И вот как-то сижу я в лаборатории — это еще в ее доме было — и проявляю пластинки. Он приходит с каким-то человеком. Людочка начала припасать па стол. Вообще, она очень хлебосольная хозяйка. В кухню — из кухни, а они разговаривают и поминают, между прочим, про мышьяк. Григорий спрашивает: «А этого хватит?» Второй отвечает: «Пол-экскадрона лошадей свалит, а одного Штоля и подавно». Слушаю я дальше. Григорий сетует: «Успеем? Не расколется Штоль раньше времени?» Тогда второй заверил его: «Я надеюсь на Казначея. На такой случай он там и сидит».
Казначей. Вот кто отравил Тесляренко. «На такой случай там и сидит». Кто же он? Кто? Безух? Конечно, Безух, кому же еще быть! А по виду — сирота казанская. Как притворялся! Артист!
— Эх, Василий Филиппович, что же вы до сей поры молчали? — попрекнул Аверьян своего помощника. — Опытный человек…
— Не молчал, — начал оправдываться Демченко, чувствовавший себя виноватым. — Три раза ездил в Турчиновку, звонил, вас не было. Все время в разъездах.
— Разве кроме меня в окротделе никого нет? — укорял Аверьян.
Как-то весь переменился Василий Филиппович. В глазах появился страх.
— А откуда мне знать, кто таков Казначей? Явлюсь — и прямо к нему. А назавтра — пулю с спину: я не из трусливых, вы знаете это, Аверьян Иванович. Но тут особый случай. Вам доверяю. А остальным…
Демченко развел руками: мол, увольте. Тут уж вы как-нибудь сами…
— Упустили, — досадовал Сурмач. — Где теперь искать этого Григория?
— Не надо его искать, он сейчас гостит у сестры, то есть у меня в доме. И не один. Чего я и вызвал вас срочно. Понимаете, в чем дело, Аверьян Иванович, — Демченко вдруг смутился, без нужды поглаживает усы. — Только вы меня правильно поймите, Аверьян Иванович… Не ревность мною руководит, совсем иное. Надоела дрянь в жизни, хочется настоящего, хорошего.
Давно уже у Сурмача исчезла неприязнь к этому красивому, аккуратному человеку. Держаться гордо, независимо, с достоинством — это еще не значит быть буржуем. Дело не в том, как человек одевает сапоги и носит пальто. А вот что он думает, как живет в буднях и каков он в трудных ситуациях, вроде этой, в которой сейчас очутился Демченко.
— Говорите, Василий Филиппович, говорите, — подбодрил его Сурмач.
— Есть у меня подозрение, что Григорий никакой не брат Людочке. Может быть, прежняя симпатия? Позавчера это было. Я опять в лаборатории сижу. У себя дома. Слышу, разговор идет обо мне. Григорий со злостью говорит: «Завела себя хахаля!» Его собеседник отвечает: «Живому — живое. А ты никак старое вспомнил?» Матюкнулся в ответ Григорий, потом продолжает: «Но у нее любовь до гроба с этим фотографом. Хотел я его к делу приспособить — не согласилась».
Присвистнул его собеседник, удивился: «Похоже, отцвела наша Квитка, проснулась в пей баба. Чего доброго, рожать захочет».
А мы с Людочкой действительно подумывали о ребеночке.
Зазвенела, заныла душа Сурмача, будто туго натянутую струну ущипнули.
«Отцвела наша Квитка».
«Квитка… „Двуйка“ требует результатов…»
Она! И Емельяну Николаевичу при операции помогала она.
Чтоб усидеть па месте, чтобы по выдать своей радости, сжал Сурмач кулаки, прижимает с силой к ладошке поочередно пальцы, считает их: «Раз… два… три… четыре…» Это помогает, успокаивает.
До поры до времени Демченко не должен подозревать, кто его Людочка. Любовь порою бывает слишком слепой. Она помогает человеку совершать подвиги, по она толкает и на преступления. Как поступит Василий Филиппович, узнав правду о любимой? Бросится выручать? Предупредит? Уведет?
— Прошу вас, Аверьян Иванович, — убеждал Демченко, расставаясь с Сурмачом, — не думайте о Людочке плохо. Она женщина порядочная. Уверяю!
Что ж, Василий Филиппович по-своему прав. Оп видит в пей только любимую, мать своих будущих детей. А для Аверьяна Людмила Петровна Братунь, по кличке Квитка, — враг. На ее белых, холеных руках, которые целовал Демченко, кровь Украины, ее сыновей и дочерей…
На последний поезд Аверьян не успел. Обидно. Но куда денешься? Оставалось дожидаться утреннего.
Пришел Петька.
— Я тут со своими поговорил. Согласились на работу. Чтоб без обиды, кого куда — тянули жребий. Список заделали. Отвези Ивану Спиридоновичу.
— А чего я? Сам и передай. Ему будет приятно. Может, что-то захочет спросить.
Список был составлен на клочке газеты, иной бумаги у беспризорников не оказалось. Сурмач бегло прочитал его. «Что же Петьке досталось?» Палец бегал по словам, написанным чернильным карандашом. Ага! Вот! Цветаев Петр Гаврилович — механические мастерские. Повезло парню.
Аверьян уже хотел было вернуть газетный обрывок Петьке, но обратил внимание на сообщение: «23-го февраля полномочный представитель СССР в Польше Л. Л. Оболенский был принят польским президентом Войцеховским, которому вручил верительные грамоты чрезвычайного и полномочного министра СССР в Польше».
Подосадовал Сурмач на себя: все в поездках, в поездках — и пропустил такое!
Сообщение показалось ему очень важным. Славко Шпаковский опасался, что после убийства президента Нарутовича Польша расколется на два лагеря. «Выходит, верх взяли не те, кто считал убийцу Невядомского национальным героем… Может, и Волка с его волчатами поприжмут?» — с надеждой подумал Сурмач. А ото имело прямое отношение к нему самому. Ослабнет помощь иностранных государств контрреволюционному подполью, и сразу притихнет УВО. Завянут и отомрут квитки и казначеи. И забудет о них трудолюбивая Украина, как забывает здоровый о своих прошлых болячках.
* * *
Аверьян переночевал в милиции, на столе у теплой печки. А утром вместе с Петькой вернулся в Турчиновку.
Выпустили узенькие двери вагонов толпу, зашумел перрон, загалдел.
Продирается Аверьян к выходу. Петька держится поближе к нему.
Сурмач увидел Яроша. Тот спешил к поезду. Поздоровался.
— Ну, что нового? — спросил Тарас Степанович.
— Да вот… пригласил Галину Вольскую на похороны Бориса Когана.
Аверьян словом не обмолвился о сообщении Демченко. Какая-то особая осторожность появилась в нем.
Ярош поморщился презрительно.
— Разве она Когану родственница? Или уже успела… — неприкрытая злость звучала в этих словах. Ярош сплюнул. — Впрочем, чему удивляться? У чекистов это в моду входит: если не с бандопособницами, то с женами бандитов.
В иное время за такой бы намек Сурмач… Но сейчас он потушил в себе гнев.
— Куда вы?
— В Харьков. Надо кое-что проверить о брате Нетахатенко.
Ярош направился к поезду. И тут Петька судорожно вцепился Аверьяну в рукав.
— Он! Это он подходил на бирже к Бородавчатому! Только был не в кожанке, а в пальто. По глазам узнал. Как у кабана весною: злые-презлые.
«Ярош! Он допрашивал Тесляренко и мог подсыпать мышьяка». Вспомнилось: «Я надеюсь на Казначея. На такой случай он там и сидит». Казначей!
— Тарас Степанович! Тарас Степанович! — бросился Аверьян к вагону.
Он растолкал мешочников, единым духом влетел в тамбур, где стоял Ярош.
— Тарас Степанович, самое-то важное забыл!
— Ну! Что еще там?
— Не здесь же…
Они вышли на перрон. Сурмач отвел Яроша к вокзалу. Тарас Степанович нервничал.
