- А-а-а!
Стена сельских мужиков дрогнула, качнулась...
В это мгновение резкий, как выстрел, удар кнута оглушает Шурку.
- Ку-да-а? Сто-ой! - страшно орет, как на коров, Сморчок и опять громко стреляет кнутом.
Афанасий Горев, меся сапогами чмокающую ржавчину, кидается к народу.
- Черт вас побери, что вы делаете? - бешено, не своим голосом кричит он, расталкивая, растаскивая мужиков.
И Никита Аладьин, уронив на плечо голову, молча разнимает драку.
Вот тебе и подмога!.. Шурка застыл на одной ноге, цаплей, растерянно хлопая глазами.
- Смотри, расходятся... Не будут драться, - с сожалением говорит Катька. - Испугались!
- Кто? Наши?
- Ну да.
- И вовсе не испугались! - раздраженно бурчит Шурка. - Афанасия Горева послушались.
- Зачем?
- Почем я знаю... Отстань!
- А я бы не послушался, - говорит, посапывая, Олег Двухголовый. - Я бы и ему морду набил, питерщику. Не суйся не в свое дело.
- Бахвал! - сплевывает Шурка, презрительно поворачиваясь спиной. Он опять начинает ненавидеть Двухголового.
Перемешавшись, сельские и глебовские мужики, мокрые, грязные, продолжая переругиваться, вылезают из солоди на сухое местечко. Саша Пупа отлеживается в траве. Из осоки колесом торчит край затоптанной соломенной шляпы. Валяется чей-то полный воды опорок.
- Мало вас, леших, пороли урядники... мало! - громко и сердито говорил Горев, кружась среди мужиков и потрясая прутом. - Не прибавилось ума. Э-эх, люди! Стыдно!
Сельские мужики виновато оправдывались:
- Наш луг... Кому не обидно? Перекупили - богачи выискались!
- А вам кто запрещал? - огрызались глебовские.
- Кошелек, растакие суседи... Кошелек!
- У нас скотина тоже от бескормицы дохнет.
- Подыхайте с ней заодно! Чужое не трогайте!
- Да какое же чужое, раз заплачено?
- Запла-а-ачено? А сдачи не хошь - поленом?
Брани и крику еще было много, но уже потянулись мужики за кисетами. И первый дымок, плывя паутиной в воздухе, известил ребят, что больше они ничего путного не увидят.
Так бы и вышло. Но подбежали бабы и словно дров в огонь подбросили. Мужиков не стало слышно, а в ушах звону прибавилось.
Марья Бубенец, поднимая мужа, плакала, будто и на самом деле ей жалко было Сашу. Голося, она бережно вытирала ему кровь и грязь с лица, а украдкой драла за волосы, шипела, совала под бока кулаками.
Андрей Шестипалый, выуживая из воды шляпу, заметил это, хрипло рассмеялся.
- Хорошенько его, хорошенько! - посоветовал он. - Чуть не убил меня, боров пьяный.
Марья так и взвилась:
- Сам ты боров поганый, урод несчастный! И жена - свинья, неряха... Знал господь, кого покарать. Я те добавлю, сатана, обломаю лишний коготь! Я те расчешу куделю!
Шурка мигнуть не успел, как она повисла у Андрея на бороде. И давай возить, только клочья полетели.
- Очумела... собака! - двинул Марью наотмашь глебовский верховод.
- Да будет вам! - вмешался, подбегая, Сморчок. - Душа-то у вас есть?
Шестипалый пощупал бороду, харкнул.
- На! Погляди! - и ударом в зубы свалил Сморчка с ног.
Ваня Дух, верно, только этого и ждал - бросился на выручку пастуху. За Шестипалого вступились глебовские, и пошла настоящая потасовка.
Теперь Горев и Никита Аладьин ничего поделать не могли. Они лишь путались среди мужиков, мешали, и им попадало от чужих и своих. Защипались, зацарапались бабы, норовя побольше изодрать кофт и платков.
Шурке стало не по себе, жутко. И оттого, что верх брали трезвые глебовские мужики; и оттого, что пропал в свалке отец со своим поленом; и, главное, оттого, что разъяренные мужики, как он теперь догадывался, хотели не просто поколотить сторону и прогнать с луга, а определенно собирались биться насмерть. Это уже была не драка, а что-то другое, похожее на побоище, про которое рассказывали сказки, где кости трещат, головы с плеч валятся. Слушать про это интересно, а смотреть - страшно.
И Шурка заревел отчаянно, стал звать отца. Глядя на него, заревела Катька. И даже Олег Двухголовый рожу скривил. Чужие девчонки и мальчишки, появившиеся рядом, подхватили плач, принялись слезно кликать своих отцов и мамок:
- Ой, тятенька-а!.. Ой, ма-аменька-а!..
Ребята от слез ничего не видели, и оттого им становилось еще страшнее.
Конец побоища был неожиданный и совершенно непонятный.
Внезапно появился управляющий Платон Кузьмич на сером рысаке, в двуколке, с дядей Родей за кучера.
И не стало на лугу двух стен. Одна мертвая стена выросла перед двуколкой.
У Андрея Шестипалого из носа текла ручьем кровь. Он, сморкаясь, размазывал ее по бороде рукавом. Ваня Дух, порыжев от грязи, в разорванном пиджаке, злобно сверлил одним глазом: второй глаз у него закрылся. Вспухла правая полосатая щека у Шуркиного отца. Глебовский веселый мужичонка, тот, что вчера шлялся на гулянье с деревянной игрушечной лошадкой, обеими руками держался за голову. Матвей Сибиряк, разорвав зубами подол рубахи, перевязывал лоскутом распоротую косой ладонь.
Было так тихо, что слышал Шурка, как переступал, засекая подковами, жеребец и слабо покашливал, отплевываясь кровью, Сморчок.
- Что у вас тут такое? - строго спросил управляющий, грузно вставая с сиденья.
- Свадьба! - насмешливо отозвался кто-то из мужиков.
- Что-о? - грозно переспросил Платон Кузьмич, дрогнув отвислыми бритыми щеками.
Он едва не опрокинул двуколку, переваливаясь через ее край, и пошел медведем на народ.
Все расступились, образуя улицу, и в конце ее, на виду, оказался питерщик, с поломанным прутиком в кулаке. Расставив ноги в грязных сапогах, почернев, в сбившейся на затылок кепчонке, Горев торчал из травы корягой.
И, словно боясь споткнуться, не дошел до него Платон Кузьмич.
- Ты кто такой? Я тебя не знаю, - отрывисто сказал он, насупясь.
- Неужели? - удивился Афанасий Сергеевич, покачав кепочкой с пуговкой. - Экая беда! - сказал он огорченно. - Видать, я память вам маленько отшиб... когда в пятом году ненароком заехал по уху. Извините, дело прошлое.
Шепот, не то смешок пролетел по народу. Поубавился в стене проход до узкого переулка. Шурка, конечно, вскинулся глазами на мясисто-желтые уши Платона Кузьмича. Уши розовели, розовели, потом стали красными и словно еще крупнее.
- Гм-м... Опять ты здесь?! - изумленно протянул управляющий и пожевал губами. Оглянулся назад, на двуколку, обвел избитых мужиков и баб крутым взглядом из-под серых бровей и вскипел: - Это ты стравил их, негодяй?
- Я?!
Горев шагнул и поднял обломок прута. И столько ненависти было в его перекошенном лице, что Шурке опять стало страшно.
- Вот что, господин управляющий... уезжайте-ка подобру-поздорову, тихо посоветовал Афанасий Сергеевич, доламывая прут. - Уж мы как-нибудь тут сами поладим.
- Очень хо-ро-шо-с! - прорычал Платон Кузьмич, дергаясь мешками щек, повернулся, и снова переулок раздвинулся перед ним просторной улицей.
Он медленно шел к двуколке, и за сутулой спиной его пустое место сразу зарастало бабами и мужиками.
Собираясь уезжать, управляющий погрозил пальцем.
- Не допущу!.. Кого слушаетесь? Ну, пеняйте на себя... Не продаю луга! Сам буду косить... Сам!
Все, что произошло дальше, мелькнуло перед Шуркой как во сне - будто было и не было.
Мужиков и баб плеснуло к двуколке.
- Прочь! - грозно зыкнул управляющий.
- Измыва-а-аешься?! - раскатился по лугу рев Сморчка.
Кнут, свистя, перепоясал Платона Кузьмича.
- Мерзавец! - затрясся тот. - В тюрьму!.. Вяжи его, Родион!
Дядя Родя, соскочив, сгреб управляющего в охапку, кинул в двуколку, сунул вожжи в руки.
- Сиди... пока цел!
И ударил пятившегося жеребца ногой.
Двуколка рванулась, Платона Кузьмича отбросило назад, он подскочил на сиденье, взмахнул вожжами...
- Умница, - сказал Горев, подходя к дяде Роде и здороваясь. - От верной каторги спас ребят.
- А не хозяина ли? - криво усмехнулся Андрей Шестипалый.
- Действительно, - признался дядя Родя, хмурясь, - второй раз я его от смерти спасаю.
Ваня Дух мрачно бросил:
- И в третий спасешь.
- Как придется... - загадочно ответил дядя Родя и пошел потихоньку вслед за двуколкой в усадьбу.
Потом началось самое невиданное и такое расприятное, что у Шурки от радости перехватило дыхание и затряслись коленки, словно он нашел еще одно золотое колечко с драгоценным камешком или кто-то подарил ему Счастливую палочку.
Вокруг него творились чудеса.
Ваня Дух, надвинув козырек картуза на подбитый глаз, осторожно достал вместительный, полный махорки кисет. Андрей Шестипалый, оказавшийся рядом, покосился на табак. Ваня Дух, отсыпав себе на цигарку, не свернул, не убрал кисета - держал его в руке, и Андрей, не глядя, нерешительно потянулся, сунул в кисет сложенные щепотью пальцы.
- Слабая ноне пошла полукрупка, как трава, - сказал Шестипалый, вынимая спички и избегая встречаться взглядом с Ваней Духом.
- Д-да... прежде была дюже крепче, - отозвался тот, прикуривая и тоже глядя в сторону.
