— Помогайте! — крикнул он нам.
И мы уцепились за ремень, потянули. Загрохотало все кругом, задрожала земля. Начали горы друг с другом сходиться. От страшного грохота, от того, что земля пошатнулась, мы упали, закрыли глаза и уши пальцами заткнули. А потом, как открыли глаза, — темно. Ничего не видно.
Дедушка сунулся вперед да как закричит:
— Стой, робята! Тут вроде яма. До света переждем.
— Страшно-то как! — застонала Ложка.
— Не бойсь. Сейчас мы костерок раздуем.
Дедушка нашарил в темноте сухой куст, достал солдатскую огневицу с трутом и кремнем.
И вот появился огонек, занялись, затрещали сучья.
Мы подсели к костру. Я грел натруженные руки. Торопун-Карапун нашел несколько длинных еловых шишек и с размаху бросил их в костер:
— Огонь! — командовал он. И потревоженное пламя вздымалось, шишки трещали.
Вот так и мы когда-то бросали в печку патроны…
И вдруг над нами пронесся вздох:
— Ох!
И снова, уже мелодичный, с песней, с захлебом:
Он вы, сестрицы ли, вы, подружки,
Да и-и-их-и!
По лугам весною
Разлилась вода весенняя,
Да и-и-их-и!
Ох, разлилась вода весенняя,
Унесла три кораблика,
Да и-и-их-и!..
Это пели три сестры: Марья-га, Варя-га и младшая Дарья-га.
Дедушка ухмыльнулся в усы, подмигнул:
— Ладно поют.
— Хорошо, — вздохнула Ложка. — Люблю я долгие песни.
И мне показалось, что в голоса трех сестер, как семишелковая лента в косу, вплелся голос моей тети Наташи. Я поглядел вниз: там, внизу, затеплились огоньки. И от песни или от огня этого вспомнил я давнее.
И дедушка словно услышал меня:
— А что это ты ищешь там, в детстве?
И стал я рассказывать…
Там-тара-там!.. — гремела музыка войны. Уходил отец. Он затягивал ремень, а мама бросилась к нему и заплакала. И небо глухо гудело, по улице шли и шли люди, и всякая одежда на мужчинах казалась мне военной. И мой отец ушел на войну, на фронт.
— А вернулся ли? — спросил дедушка Никитушка.
— Нет, — ответил я.
— Ох, война! — И дедушка в сердцах стукнул трубкой о колено. — Ух, война! Проклятущая!..
И я рассказал, как мы бежали на фронт и про Витю, моего самого лучшего друга.
Я закрыл глаза, и мне показалось, что к костру нашему тихонько подошел Витя. Дедушка чуть подвинулся, и Витя сел. Он был худой, длинный, пальтишко ему было коротко, из рукавов торчали узкие мальчишечьи руки. А глаза уголками вниз были черные и далекие. Так мне показалось — черные и далекие.
— Ты помнишь меня? — спросил Витя. — Мы с тобой — на все времена?
— На все времена, — прошептал я.
— Чего говоришь-то, не пойму? — спросил дедушка.
— Так, дедушка, вспомнил…
Торопун-Карапун задремал у костра. Солдатик, Цыпленок и Ложка привалились к нему.
А мы с дедушкой все сидели да подкидывали ветки в огонь, и они потрескивали негромко. А мы молчали каждый про свое.
Взойди, взойди, солнышко,
Не низко, высоко.
Ай лешеньки-лели,
Не низко, высоко… —
вдруг услышали мы.
На горах сидели, обнявшись, три сестры и пели. Их уже осветили первые солнечные лучи.
И мы вдруг увидели, что они плачут.
Торопун-Карапун протер глаза, крикнул:
— Эге-гей! Чего же вы теперь плачете?
— От радости, — ответили сестры, — от радости.
А слезы их текли, текли в три ручья: ручей Марья-га, ручей Варя-га и ручей Дарья-га, — текли и вливались в большое светлое озеро.
— Слезы-то их светлые, — сказал дедушка. И вздохнул: — А нам, видно, прощаться пора.
Он показал рукой на низину, открывшуюся за горами. И я с удивлением увидел…
Я увидел — или мне показалось, — падает, падает снег. Хлопья снега. Кружатся, летят. И я подумал: неужели там, за этим снегом, лежит то, о чем знаю я один, один на земле…
— Ну как? — спросил я Торопуна-Карапуна. — Пойдем туда? Видишь, какая метель.
— Да, метет не по-сказочному, — вздохнул дедушка. — Видно, рубеж тут лег. Ну, если не испугаетесь, шагайте, робята!
— Конечно, идем! — сказал Торопун-Карапун.
— Погоди ты, торопуга этакий, вот уж истинно Торопун-Карапун! — остановил его дедушка. — Пойти-то пойдешь, а возвращаться как будешь?
Он протянул мне колечко с желтой змейкой, то самое, которое отобрал у меня.
— Бери волшебное кольцо. Наполовину повернешь — обратно в сказку попадешь, на полную повернешь — совсем из сказки уйдешь. Эх, робята, полюбил я вас, давайте, что ли, обнимемся!
Дедушка обтер усы, и мы расцеловались.
— А об этих, — он кивнул на Ложку, Солдатика и Цыпленка, — об этих не тревожьтесь, я их вам целехонькими доставлю. У меня и ковер-самолет есть, да и так — из усов волос вырву, из сказки выведу. Прощайте. Проща-аай-те…
Мы шли и оглядывались. Дедушка становился все меньше, меньше…
Метель подхватила нас, закружила, залепила глаза. Торопун-Карапун согнулся, сжался, шел молча. Я сам еще не решался узнать, а нога мои узнавали и вели все дальше, дальше по тропе. Но что это? Снег стал падать все тише, хлопья сделались мягче, и вот уж кое-где зачернела земля на проталинах.
Динь-бом, динь-бом…
Вдалеке я увидел, я узнал городок наш, Ташино.
Теперь уж я хорошо различал дорогу. Вот березы — вокруг них совсем снега нет, первые травинки из-под палого листа выбились. А вот и дуб, а на нем листья шумят. И что за чудо — солнце совсем горячее проглянуло, и трава стала расти прямо на глазах, и желтые цветки полевого львиного зева, и белые и розовые головки клевера, и ромашки, ромашки… И трава все выше, уж и пройти трудно — по пояс нам!
Я увидел куст бузины под двумя сросшимися соснами. Но как найти среди этих веток и травы: все здесь сплелось, перепуталось.
— Сюда, сюда! — услышал я тоненький голосок.
Я наклонился и позвал Торопуна-Карапуна. И он тоже наклонился, и нас скрыла трава. И тогда я увидел маленького Зеленого Кузнечика.
— Здравствуй, Зеленый Кузнечик! — сказал я. — Вот мы и опять встретились!
— Сюда, сюда! — позвал Кузнечик и прыгнул под куст.
— Протяни туда руку, — попросил я Торопуна-Карапуна.
— Тут железное что-то, — отозвался он.
— Дальше, дальше.
— Есть! — крикнул Торопун-Карапун.
— Все на месте, все сохранилось, — тихонечко приговаривал Кузнечик. — Все, что вы, люди, теряете и оставляете на земле, когда вырастаете, не пропадает, а просто зарастает травой и цветами.
— Травой и цветами, — повторил я, будто хотел запомнить на всю жизнь.
— Ну, Торопун-Карапун, поднимайся.
Он встал во весь рост, и я выпрямился.
— Прощай, Зеленый Кузнечик, — сказал я.
Во мне — может быть, в последний раз! — прозвучала его немного грустная песенка, которую я так любил в детстве и о которой ни разу, ни разу еще не говорил вам.
Вот она:
Мокрой щекой, мокрым лицом
Вечер прижался к окошку.
Если страшно тебе, друг мой,
Спрячься в мою ладошку.
Если вдруг — печали толпой
И не с кем сказать словечка,
Вспомни, вспомни — ведь я с тобой,
Кликни меня. Кузнечика.
— Прощай, Зеленый Кузнечик!
И я повернул кольцо.
Часть пятая
Возвращение и Ташинский тайник
Я повернул кольцо, и тут же мы очутились в комнате у Торопуна-Карапуна. Мы сидели на поленьях радом с печкой. А у меня в ушах звучал голосок Кузнечика и шепот сказки, медленная ее тишина и тайна сказки.
И вот перед нами последняя тайна моего детства.
— Давай посмотрим, — сказал я Торопуну-Карапуну, — что там осталось.
Мы развернули клеенку. Она вся пожелтела, скрючилась от дождя и мороза. Я с трудом отодрал черные, потрескавшиеся края. Вдруг что-то звякнуло, покатилось по полу. Торопун-Карапун поднял — на ладони у него лежала стреляная гильза.
— Это Вали Шевчука? — негромко спросил Торопун-Карапун.
— Да.
Пряжка со звездой. Его. Письма. Целая пачка писем, завернутых в газету того времени. Альбом для рисования. Мы открыли. И сразу увидели коней. Они вольно мчались среди травы, и гривы их развевались. Я листал страницы альбома, и прежнее возвращалось ко мне.
— Видишь — колодец. Здесь мы брали воду.
— В Ташине? — спросил Торопун-Карапун.
— Да. А это городок. С пригорка. Там — вон, вон — наша школа. А это овраг. Он весной весь желтый был и пушистый — ива цвела. Здесь мы находили гильзы, потому что за оврагом были стрельбища. Солдаты выучивались и уходили на фронт. А гильзы подбирали мы, мальчишки. Иногда мы находили патроны, бросали их в печку… Ну да, я тебе уже про это рассказывал. А это забор, здесь лошадь привязывали. А за забором начинался рынок… А вот, смотри, рисунки пошли цветные. Это отец прислал Вале краски.
