Митя оглянулся — их начала окружать толпа школьников.
— Хватит, ребята! — сказал он. — Дома поговорим.
Лешку оставили в покое, но и на переменах и на уроках он ловил на себе недоумевающие взгляды. Чтобы не встречать этих взглядов, он смотрел в парту или на доску, не понимая написанного, не слыша того, что говорят ученики и учитель. После уроков он отделился от ребят, старался идти как можно медленнее, чтобы отдалить разговор с Людмилой Сергеевной. Его догнал запыхавшийся, озабоченный Витька:
— Где ты пропадал? Целый день не было… Тебя к директору вызывали?
— Ага.
— И Трыхно морду набил?
— Набил. Мало! — с сожалением вздохнул Лешка. — Это он записку передал.
— Он сам сказал?
— Нет. Да уж я знаю!
— Ну, и что?
— Сначала классная руководительница и Гаевский допытывались, грозили, потом директор… Теперь Людмилу Сергеевну вызывают.
— И чего они так перепугались?
Лешка промолчал.
— Что ж теперь будет, а? — растерянно спросил Витька.
— Не знаю. Да уж что будет…
Он оглянулся и увидел на лице Витьки страх.
— Не бойся, не выдам! — горько усмехнулся Лешка.
— Да вовсе я не боюсь! — сдавленным голосом сказал Витька.
Это была неправда: он испугался. Не за себя. Что будет, если дознаются о его участии и сообщат отцу?.. Витька редко вспоминал, как из-за него — он был убежден, что из-за него, — заболел отец после Витькиного столкновения с Людмилой Сергеевной. Сейчас все вспомнилось с такой страшной отчетливостью, будто случилось не два года, а два часа назад.
Лешка не знал о Шарике, болезни Витькиного отца и не понимал причины испуга товарища, но ясно видел, что Витька боится. Наташа болела — она в счет не шла. Испуг Киры был в порядке вещей, другого Лешка от нее не ждал. Но оказалось, что и Витька, друг и товарищ на всю жизнь, тоже боится.
Лешка оставался один, ему одному приходилось брать все на себя, отвечать за всех.
29
Митя протянул Людмиле Сергеевне пакет из школы, подождал, пока она прочитала записку, спросил: — Насчет Горбачева?
— Да. Что там случилось?
— Я сам хотел поговорить… У Горбачева нашли какую-то записку, вызвали к директору. А он потом побил Трыхно, из своего класса. Вроде за то, что тот передал записку… Это, конечно, подло со стороны Трыхно, но драться же нельзя! Опять будут говорить, что детдомовцы задираются… Может, его на совет? Пускай объяснит, в чем дело.
— Потом, Митя, на совет успеем. Позови его сюда.
— Ну, что ты опять натворил? — спросила Людмила Сергеевна, когда Лешка вошел.
Лешка придумал целую речь. Из нее очень ясно и убедительно следовало, что он ни в чем не виноват, а что касается Трыхно — ему следовало еще и не так дать… Но стоило ему войти в кабинет — вся его прекрасная речь вылетела из памяти, от нее осталась только одна фраза:
— Побил Трыхно.
— О Трыхно потом. Зачем тебя вызывали к директору?
Лешка сглотнул переполнившую рот слюну и опустил голову.
— Какую у тебя нашли записку?.. Почему ты молчишь? Это что, секрет?
Лешка кивнул.
— Допустим. Однако Галина Федоровна уже знает твой секрет и, конечно, расскажет мне.
— Ничего она не знает! И какое ей дело? Я ничего такого не делал!
— В записке ничего плохого не было?
— Нет.
— А что в ней?.. Ну что ты молчишь? Все равно она мне покажет!
— Она шифром была написана, вот они и пристают…
— Шифром?.. Что же в ней было?
Лешка сказал.
— А что это значит?.. Да что мне, клещами из тебя каждое слово тянуть? — рассердилась Людмила Сергеевна.
Лешка посмотрел ей в глаза и сказал:
— Вы лучше меня не спрашивайте, я все равно не скажу.
Людмила Сергеевна потерла пальцами внезапно заболевшие виски:
— Я думала, Алеша, мы с тобой друзья, ты мне доверяешь, а оказывается — нет.
Лешка посмотрел на нее исподлобья и опять опустил глаза. Ну как же она… Всегда все понимала, а теперь не хочет понять!.. Он прерывисто вздохнул.
— Разумеется, — сказала Людмила Сергеевна, — это не только твой секрет. Я не знаю, что такое «Ф», но раз там речь идет о членах, значит, есть и другие… О них я говорить не могу, не знаю. Но ты, наверно, тоже член этого «Ф»? Вот завтра мне директор скажет, что у Горбачева нашли такую записку, и если он боится рассказать…
— Вовсе я не боюсь, а не имею права! Я же слово дал!.. Вы сами всегда говорили, что слово надо держать…
— Да, — вздохнула Людмила Сергеевна. — Слово надо держать…
— Людмила Сергеевна! — горячо сказал Лешка. — Вот честное слово.
Если бы что плохое, я бы сам рассказал. Ничего плохого я… мы не делали! Я б вам все рассказал, вы бы увидели, только я не могу — я же дал честное слово! И пусть делают что хотят — я все равно не скажу! - крикнул он и выбежал из кабинета.
Людмила Сергеевна решила больше не допытываться. Успокоившись, мальчик сам расскажет тайну, которую сейчас так горячо оберегает. В том, что она не содержала ничего ужасного, Людмила Сергеевна не сомневалась. Значительно больше ее тревожила драка Лешки с одноклассником. Невозможно, конечно, чтобы мальчики выросли без стычек, но не слишком ли много их у Горбачева? Чего доброго, привыкнет к кулачной расправе как к единственному способу доказывать свою правоту…
С утра пришлось заниматься хозяйственными делами, ходить по всяким «торгам» и требовать выполнения разнарядок, потом с бухгалтером и завхозом сверять счета. О Горбачеве Людмила Сергеевна вспомнила только вечером и пришла в школу, когда уроки закончились.
Галина Федоровна была в кабинете не одна. Рядом с ней, не опираясь на спинку стула, сидела необыкновенно прямая и строгая Елизавета Ивановна. Против двери сидели Гаевский и Нина Александровна.
В углу около окна клубился дым. Там Викентий Павлович, глядя в стол, что-то чертил карандашом. "Пирамиды рисует", — подумала Людмила Сергеевна. На всех заседаниях Викентий Павлович рисовал одно и то же: пирамиды и сфинкса. У сфинкса было удивленное и жалобное лицо, будто он спрашивал: "Сколько еще это будет продолжаться?" Каждый раз Людмила Сергеевна собиралась узнать, к чему относится жалоба сфинкса — к пребыванию среди песков или к заседанию, — и каждый раз забывала.
Галина Федоровна сухо поздоровалась с Людмилой Сергеевной и сказала:
— Садитесь, пожалуйста. Кстати пришли, мы только начали… — Она нервно поправила задравшуюся красную скатерть и, оглянувшись на Елизавету Ивановну, продолжала: — Это кладет тень, пятно на всю школу… и неизвестно, чем кончится. Мы решили обсудить, посоветоваться… Расскажите, Нина Александровна…
Классная руководительница шестого «Б» волновалась. Она тревожилась за Горбачева и боялась за себя. Класс она приняла только в этом году, но все равно ответственность лежала на ней. Нина Александровна потрогала горящие щеки и виноватым голосом рассказала о том, что найдена записка ученика шестого «Б» Горбачева. В записке назначается сбор какого-то «Ф» и указано условное место сбора. Хуже всего, что записка написана шифром. Она и старший пионервожатый не могли сами прочитать, и только Викентий Павлович помог разобраться…
— Ерунда! — раздалось из угла, окутанного дымом.
Все оглянулись на этот угол и опять повернулись к Нине Александровне.
— Нет, не ерунда, Викентий Павлович! Я тоже думала, что ерунда, а выходит — совсем не так. Я и товарищ Гаевский разговаривали с Горбачевым — он ни в чем не признается. И Галине Федоровне ни в чем не признался…
— Да, может, это не его записка?
— Нет, его! — сказал Гаевский. — За что он тогда избил Трыхно? -
Гаевский победительно оглянулся. — Давайте спросим самого Трыхно. Я нарочно его задержал… — Гаевский приоткрыл дверь в коридор: — Юрик! Зайди сюда…
Трыхно бочком вошел в дверь, поздоровался и окинул всех ясным, открытым взглядом.
— Горбачев бил тебя вчера?
— Ага, — вздохнул Трыхно. — Два раза. То есть два раза ударил…
— За что?
— Он догадался, что я передал записку.
— Вот эту?
— Ага.
— А как ты ее нашел?
— Я еще на уроке видел, как он читал и прятал. А когда из класса уходил, у него из кармана выпала. Я посмотрел — там непонятное. Я тогда взял и отдал Якову Андреевичу. А Горбачев догадался и начал меня бить…
Юрка снова обвел всех большими, правдивыми глазами. Людмила Сергеевна смотрела на него с неприязнью. Тихоня, округлое безмятежное лицо, чубик полубокса, ямочки на щеках. И ни капли смущения. Таким был, наверно, и с Горбачевым. Наверно, всегда такой: что бы ни сделал — ни тени неловкости, ни проблеска стыда. Увидел записку и не сказал тут же, при всех, а побежал наушничать… Уже сейчас двуличен и бессовестен. Сколько ему? Тринадцать? А что станет с ним потом?..
— Не бойся, — сказал Гаевский, — больше он тебя бить не будет.
