Одной из самых отвратительных особенностей правления Генриха Восьмого было его не прекращавшееся метание между реформированной и нереформированной религией: чем чаще он ссорился с папой, тем больше своих подданных поджаривал на костре за неуважение к мнению его святейшества. Так, чтобы доказать, что король истинный христианин, несчастного студента по имени Джон Фрис и простолюдина-портного Эндрю Хьюэта, который очень любил этого студента и потому сказал, что верит в то же, во что и тот, сожгли в Смитфилде.
Вслед за этими жертвами вскоре последовали еще две, причем куда более известные: сэр Томас Мор и Джон Фишер, епископ Рочестерский. Последний, добрый славный старик, был виноват только в том, что поверил Элизабет Бартон, прозванной Кентской Девой, — это была еще одна из тех странных женщин, что делали вид, будто прозрели и познали всякие божественные откровения, а на самом деле просто несли вредный вздор. Якобы за такую провинность, а на самом деле за то, что епископ не признавал короля верховным главой церкви, он впал в немилость и был заключен в тюрьму. Епископ Рочестерский очень страдал и умер бы своей смертью (Кентскую Деву и других ее почитателей казнили без проволочек), но папа назло королю решил произвести его в кардиналы. И тут король, ожидая, что папа пришлет Фишеру красную шапку — знак кардинальского достоинства — сыграл с епископом злую шутку, позаботившись, чтоб ему не на чем было ее носить. Фишера подвергли страшным, бесчеловечным пыткам и приговорили к смерти. Он принял смерть как благородный и достойный человек и оставил свое имя незапятнанным. Подозреваю, король надеялся устрашить примером Фишера сэра Томаса Мора. Но тот оказался не робкого десятка и, будучи искренне предан папе и убежден, что король никак не может быть главой церкви, наотрез отказался с этим согласиться. Томаса Мора тоже пытали за его преступление, продержали целый год в тюрьме и судили. Выслушав смертный приговор, сэр Томас вышел из суда следом за палачом, обратившим свой топор к нему острием, — по обычаю тех времен так обращались с государственными преступниками, ступившими на скорбный путь, — но держался он мужественно и благословил сына, который упал перед ним на колени, протиснувшись сквозь толпу у Вестминстер-Холла. И лишь возвращаясь в тюрьму, он не смог совладать с собой, когда у Тауэрского причала его любимая дочь Маргарет Ропер, добрейшая женщина, снова и снова расталкивая стражу, бросалась к нему с рыданиями, чтобы обнять и поцеловать. Однако он быстро взял себя в руки и оставался до самого конца твердым и жизнерадостным. Поднимаясь на эшафот по ступеням, сэр Томас Мор, почувствовав, что они шаткие и прогибаются у него под ногами, сказал коменданту Тауэра в шутку: «Прошу вас, господин комендант, помогите мне подняться, а уж вниз меня как-нибудь спустят без вас». А склонив голову на плаху, он сказал палачу: «Позволь мне убрать бороду, чтоб не мешала, борода ведь не виновата в измене». После чего ему одним махом отсекли голову. Вот такие две казни на совести Генриха Восьмого. Сэр Томас Мор был одним из достойнейших подданных короля, а епископ — одним из старейших и преданнейших его друзей. Выходит, водить с ним дружбу было ничуть не менее рискованно, чем выходить за него замуж.
Когда весть о двух этих убийствах долетела до Рима, папа разгневался так, как не гневался ни один его предшественник со времен сотворения мира, и издал буллу, призывавшую подданных Генриха, взявшись за оружие, свергнуть его с престола. Король принял все меры предосторожности, чтобы документ не проник в его владения, и взялся притеснять пуще прежнего английские монастыри и аббатства.
Упразднением их занялись облеченные особыми полномочиями чиновники, во главе которых стоял Кромвель (теперь особым расположением короля пользовался он), и, чтобы добиться полного успеха, всем этим людям понадобилось несколько лет. Несомненно, многие из этих учреждений, битком набитых ленивыми, невежественными и сластолюбивыми монахами, могли числиться среди религиозных разве что по названию. Несомненно, монахи обманывали народ всевозможными способами: приводили при помощи проволоки в движение картины, уверяя, что их чудесным образом оживляет Господь, хранили у себя целые бочки зубов, принадлежавших якобы некому святому, личности, по всей видимости, и впрямь незаурядной, коли было у него одного столько челюстей, имели они также в своем распоряжении угли, на которых, по их словам, зажарили святого Лаврентия, кусочки ногтей с пальцев ног других святых, не говоря уже об их перочинных ножиках, башмаках и поясах, и весь этот хлам назывался реликвиями, а темные люди им поклонялись. Но несомненно и то, что королевские чиновники и солдата, преследуя добропорядочных монахов заодно с нечестными, поступали несправедливо, уничтожали красивейшие вещи и бесценные библиотеки, портили картины и витражи, мозаики и резьбу. А все придворные с алчностью ненасытных волков поделили между собой все, что осталось после этого великого разбоя.
Его любимая дочь бросилась к нему с рыданиями
Король, похоже, окончательно лишился здравого смысла, — он с таким исступлением преследовал монахов, что даже объявил изменником давным-давно покойного Томаса Бекета, и его тело вырыли из могилы. Этот святой, вероятно, и в самом деле был чудотворцем, как утверждали монахи, если они не врали, потому что откопали его с головой на плечах, хотя после смерти Бекета они показывали другую голову, уверяя, что она-то и есть настоящая. Голова эта тоже приносила монахам немалый доход. Золотом и драгоценными камнями из гробницы наполнили два большущих сундука, и тащили их, согнувшись в три погибели, восемь человек. Вы можете составить себе представление о тех богатствах, что хранились в монастырях, потому что после их уничтожения королевская казна пополнилась за год на сто тридцать тысяч фунтов — сумму по тем временам неслыханную.
Эти события народ воспринял с великим неодобрением. Монахи отменно хозяйствовали на своих землях, всегда оказывали гостеприимство путникам и, кроме того, привыкли делиться с ближними своим зерном, фруктами, мясом и прочей провизией. В те дни трудно было обменять товар на деньги: дорог не хватало, те, что были, никуда не годились, а уж о подводах и телегах и говорить не приходится! Поэтому несметные запасы, хранившиеся в монастырях, приходилось раздавать, иначе они гнили и пропадали попусту. Немало людей осталось без продуктов, которые многие из них были совсем не прочь получать даром, а лишившиеся крова монахи скитались повсюду, подогревая всеобщее недовольство. Одно за другим вспыхнули восстания в Линкольншире и Йоркшире. Усмиряли бунтовщиков беспощадно, и сами монахи не избегли казни, король же, творя свое грязное дело, прямо-таки землю носом рыл, точно жирный кабан.
Я сразу рассказал обо всех событиях, связанный с религией, чтобы было понятней, и теперь вернусь к семейным делам короля.
Несчастная королева Екатерина к тому времени умерла, а королю, между тем, наскучила вторая его жена: и точно так же, как он влюбился в Анну, когда та прислуживала королеве, влюбился он теперь в другую даму, прислуживавшую Анне. Вы видите, что дурные дела наказуемы, и представляете, как горько сожалела теперешняя королева о своем восшествии на трон! Новым увлечением короля стала леди Джейн Сеймур, и, остановив на ней свой выбор, он тут же решил, что пришла пора отрубить голову Анне Болейн. Генрих выдвинул против Анны целую гору обвинений, ив их числе были чудовищные преступления, к которым она не имела ни малейшего отношения, но якобы совершила с помощью брата и нескольких мужчин из ее свиты, наиболее известными из которых были некий Норрис и музыкант Марк Смитон. Так как знатные вельможи и советники дрожали и пресмыкались перед королем больше любого самого бедного крестьянина, они вынесли Анне Болейн обвинительный приговор, а заодно с ней не пощадили и остальных несчастный. Все они умерли, как мужчины, за исключением Смитона: из него король выудил ложь, названную признанием, и тот ожидал помилования, но, что меня радует, не дождался. Оставалось избавиться только от самой королевы. В Тауэре ее окружили шпионками, ей предъявляли неслыханные обвинения, отказывая в малейшем снисхождении. Но унижения укрепили дух Анны, и после неудавшейся попытки смягчить короля с помощью душещипательного письма «из скорбной тауэрской темницы», сохранившегося до наших дней, она преисполнилась решимости мужественно принять смерть. Анна Болейн весело сказала окружающим, что она слышала, будто палач ей достанется ловкий, а шея у нее тонкая (тут она обхватила шею руками и рассмеялась), и значит, страданиям ее вскоре придет конец. Бедняжку вскоре и впрямь избавили от страданий на зеленой лужайке в стенах Тауэра, а тело ее затолкали в какой-то старый ящик и зарыли в землю под часовней.
