Здравствуй, сказал ему, вижу, что работаешь, пишешь в воздухе свои картины; решил, значит, калину ягодную изобразить. Митя спросил, не прерывая работы, куда иду, и я с улыбкою ответил, глядя на него, что иду искать своего ангела, на что Митя тоже улыбнулся и спросил: нет, на самом деле, куда направился? И в этом вопросе звучало уже понимание, знание моего ответа и одновременно братское сочувствие тому, что постигло меня.
Я иду искать Кешу Лупетина, сказал я, ты не знаешь, должно быть, что он жил в этой деревне, сошел с ума, как и его матушка, а прошлой весною ушел в лес и больше не вернулся, его последний раз видели двое фотохудожников на островке, который образовался посреди леса, когда река разлилась, как море, и затопила весь лес. На том островке было штук сто зайцев, - помнишь деда Мазая и зайцев? - и наш картофельный президент одиноко возвышался среди длинноухих зайчишек. Он отказался сесть в лодку к фотографам, а когда они, оповестив народ в соседней деревне, снова вернулись на двух лодках к острову, там метались одни зверьки, а безумца не оказалось. Он исчез бесследно, словно в воду канул, или улетел на крыльях, или сел на бревно и уплыл вниз по течению.
Я не могу больше, Митя! Я всех вас растерял, утратил на этом свете, вот и ты исчез, растворился в воздухе, я снова один на дороге. Ни семья, ни долгая безопасная и сытая жизнь не утешила меня, и я должен скорее, скорее прийти туда, куда направился со своею верной собакой.
По-русски осень, как и женщина, зовется она - это и есть женщина, выполнившая все свои обеты и потому спокойная в ясности предзимнего ожидания, синеглазая до боли, пристальная во всех своих затаенных чувствах вдовы, которая вспоминает прошлое, одиноко ложась в холодную, пробитую пушистым инеем постель.
Вдова-осень собирала в лесу грибы, набрала их полное лукошко и, выходя на дорогу, у приречного болота увидела калину, всю усыпанную рубинами спелых ягод. Она пригнула гибкую ветвь и, придерживая ее, стала рвать обильные кисти, украсила корзину грибов доспевшими калиновыми гроздьями.
Шагая по пустынной лесной дороге, окутанной влажным паром утреннего тумана и духом зрелых грибов, у поворота она увидела человека и остановилась, приветливо глядя на него. Он тоже остановился, подойдя близко, и сказал, словно обращаясь к самому себе, а не к ней; "Здравствуйте..."
Она кивнула, не отвечая, ласково усмехнулась и пошла, не оглядываясь, неся на мягком сгибе руки лукошко с грибами и алыми ягодами. А он чуть поодаль следовал за нею, счастливый созерцанием той извечной красоты, которая осеняет женщину, когда она с корзиною на руке, повязанная белым платочком, идет под высокими деревьями леса.
Осень-вдова привела его к возвышенному месту, где земля была укрыта серым мхом и меж столбами сосен было чисто, как в опрятной избе, и зелень хвои казалась вымытой и пушистой в желтом тепле солнца.
Из кустов упругими прыжками вынесся белый пес с серыми ушами, в полумаске, разделенной по середине светлой полоскою. Он подбежал к хозяину, прямо и мужественно посмотрел ему в лицо карими глазами, покачал круто завитым хвостом и, улыбнувшись по-собачьи, снова умчался в кусты.
И человек быстро пошел за ним меж бронзовыми соснами... Остановился на минуту, достал из кармана и надел очки, затем пронзительно свистнул, поджав нижнюю губу, - и скрылся в кустах.
А вдова-осень вышла к тому месту, где поперек дорожки лежала упавшая береза, наломала сухих веток и разложила костер. Она сидела на белом стволе палого дерева и смотрела в огонь. Бледное, прозрачное пламя металось, словно флаг на ветру, и ей так хотелось увидеть знаменосца, который донес древний жар до нее и бросил ей в лицо теплые струи трепетных лучей. Она могла спокойно посидеть и отдохнуть, потому что корзина ее была полна добротными грибами, алые кисти дозревшей на утреннем заморозке калины украшали ее грибной сбор, и звание человеческое ей было - вдова, и на земле, где она нашла грибы и ягоды, стояла теплая осень.
Уже давно начала густо, неотвратимо осыпаться золотая листва берез, багряная - осин, червонно-тусклая - дубов, и дохнул холод-первенец. Сухо прошел сентябрь - слава богу, обошлось без серых нерадостных дождей, этих вдовьих осенних слез.
А сегодня в холодной крови предзимней зари заискрился, заиграл ровный иней - над лесом, обшитым ледяным бисером, прошелся, алый вздрог бесшумного пожара. С этого и начался день - тот самый, который единствен во времени и которому нет повторения в вечности. Пусть летят листья с деревьев и, еще не коснувшись земли, станут принадлежностью далекого прошлого - синюю толщу неба насквозь пронзает сегодняшний животрепещущий луч солнца.
...Потеря таланта - это как утрата доброты и радости... Нет, это ни с чем не сравнимая мука. Раньше он думал: как можно потерять талант? А теперь он думал: как можно после этого жить? Наверное, можно жить, потеряв ноги, глаза или руки... Можно жить, наверное, потеряв семью, любимую, родной дом. Но как жить, если ты потерял талант? Это равносильно тому, как потерять разом все: руки, ноги, глаза, язык, любимую, отчий дом, запахи жизни, - и при этой мысли он заплакал. Он никогда и не предполагал, что, подчинившись инстинкту белки и сохранив свою жизнь, потеряет нечто такое, что окажется для него намного, намного милее жизни. Ах, что жизнь, плакал он, маленький ребенок, которого тащит за руку многоопытная старуха, ведь все равно утащит туда, куда ей захочется.
В тяжкую минуту подобных размышлений однажды его посетил Филин. Он бесшумно влетел в открытую форточку кухни, где ...ий сидел одиноко, уставясь глазами на темную пивную бутылку. Филин опустился на стол возле этой бутылки и, превратившись в крошечного человека, одетого в длинное клетчатое пальто с широкими плечами, стал расхаживать по столешнице взад-вперед. Чтобы не мешать его прогулке, ...ий переставил бутылку на подоконник. Филин предстал коренастым мужчиной, очень похожим на Наполеона Бонапарта.
- Лес меня послал к тебе, сынок, - молвил он первое и потупил голову в глубоком размышлении. - Наш зеленый Лес... Ты хочешь вернуться, сынок? Тебе же здесь плохо, мы знаем.
- Пожалуй, я все равно не захочу вернуться... никогда, - тихо ответил ...ий.
- Но люди не лучше нас, - сказал Филин и, сцепив руки за спиной, вновь пошел разгуливать по столу. - Они нас всех хотят уничтожить или превратить в рабов... Мы должны насмерть стоять перед ними... насмерть! За нашу свободу, за наш зеленый Лес! Неужели ты, сынок, не будешь с нами в этой борьбе?
- Не буду, - окончательно решил ...ий, именно в эту минуту и решил: звериное все долой, хочу быть человеком.
- Но ты хоть знаешь, ради чего принимать такое страшное решение? Ты не забыл, сынок, что в Лесу жила твоя мать-белка?
- Я все забыл ради одной мысли... нет, не мысли, а моего желания. Нет, это больше, чем желание... Это я не знаю как назвать... Словом, я в лес уже не могу вернуться.
- Тогда, сынок, тебе нужно честно рассчитаться с нами. Честно рассчитаться.
- Каким образом?
- Ты должен убить белку. Всего лишь одну белку убить - и все, ты свободен от нас. Этим самым ты как бы поставишь собственноручную подпись на своем отречении...
Филин взмахнул коротенькими руками, которые вмиг покрылись пушистыми перьями, подпрыгнул и поджал ножки, которые стали когтистыми лапами, - и юркнул в форточку без единого звука, без слова прощания.
По верхним пролетам березового леса спешила рыженькая, еще не успевшая выкунеть молодая белка. Она легко бежала, следуя извивами оцепеневших старых сучьев и гибкими висячими мостиками молодых веток, невинное прикосновение которых друг к дружке было исполнено нежности, любопытства и прелести детской игры.
Белке весело было вторгаться в тишину замерших березовых толп, что изумленно взирали друг на друга блестящими глазами округлых почек... Вызывать среди деревьев смятение своими ловкими, цепкими прыжками и, перелетая с ветки на ветку, оставлять позади себя пространную дорожку возмущенного испуга (успокоение ветвей наступало не сразу)! Радуясь своему легкому бегу, невесомому перелету со ствола на ствол, белка постепенно приближалась к той окраине березового леска, куда влекла правящая зверьком роковая воля.
Внезапно сильный сухой треск раздался где-то внизу, чуть левее и сзади воздушной беличьей тропы, и в тот же миг что-то белоснежное, продолговатое мелькнуло на ковровой стлани листвы и унеслось в сторону, но тотчас вернулось, закружилось под изумленной белкою - и вверх гулко ударил собачий лай. Отрывистые звуки этого лая возносились к ней частым набатным грохотом и взрывались в ее испуганно встопорщенных ушах, увенчанных кисточками.
Свесившись с ветки, султаном вздыбив хвост, белка испуганно взирала на рьяного громадного зверя, белое чудовище, которое металось внизу под деревом, обегало ствол по кругу, не сводя лютеющих безмерной угрозой, огненных глаз с нее. И белка совершенно потерялась, сжалась в комочек пред этой непостижимой яростью, зеленым огнем полыхающей в раскосых глазах чудовища. Поэтому она не услышала, как приблизился человек, - и внезапно увидела его внизу, под деревом. Собака отбежала по другую сторону ствола, и человек, подобно ей, поднял голову, уставясь темными глазами вверх.
