– Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.
– А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?
– Пушкина? – Лукьяненко задумался.
Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:
– А Пушкина ты любишь, артист?
«Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:
– Пушкин – это пройденный этап. Евтушенко – сила, Окуджавка (он так и сказал – Окуджавка) – сила, Вознесенский – сила,-и тут же процитировал:
Я – семья,
во мне, как в спектре, живут семь «я»,
невыносимых как семь зверей,
а самый синий
свистит в свирель!
По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.
– Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не
Пушкин, – ответил Лукьяненко.
– А ты знаешь, – сказал Мартьянов, – ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди… – Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,-среди некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?
– Конечно, – сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.
– Вот отсюда читай, – показал пальцем Мартьянов.
«…Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, – читал Жора. – Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…» И это – как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!
И еще, знаешь (в который раз!), поразилась я гению Белинского. Этот человек – душа мне до боли близкая. Каждое движение его мысли мне по-человечески понятно, даже его заблуждения, но как он понимал все, до чего могуче мыслил! Подумать только: он сказал, что Пушкин никогда не умрет потому, что он – явление не статичное, а вечно развивающееся; каждое поколение, каждая эпоха будут в нем нуждаться. Он родился на века вперед. Беливежий – тоже. Читать его спокойно невозможно. Я, например, не могу. На меня со страниц его статей смотрят его горящие глаза. Поразительный человек…»
– Хватит читать, – отобрал Мартьянов
письмо, – дальше не о Пушкине.
– Да, здорово пишет девушка, – поднял на Игоря глаза Лукьяненко, – мне таких писем никто никогда не писал. И вообще серьезно о литературе разговаривать не приходилось. Все
как-то с шуточками,-словно о чем-то сожалея, произнес Лукьяненко. – Умная девушка. Игорь Николаевич, – неожиданно сказал он. – А в театре ваша девушка разбирается?
– Наташа? Конечно! Ни одного нового спектакля не пропускает. А что?
– Хотел бы я знать ее мнение об одной вещи. Весной приезжал театр. Симоновскую пьесу ставил.,.
– Ну так в чем дело, – обрадовался Мартьянов, – я могу тебя с ней познакомить. Заочно. Напиши ей. Она будет рада. А то я, признаться, не люблю отвечать на письма. А она обижается.
– А если я какую-нибудь глупость в письме отколю? – задумался Лукьяненко. – Я ведь не особенно того… Литфака не кончал.
– За глупость побьет,-совершенно серьезно ответил Игорь.
– Как побьет?!
– Вот так, как меня, – засмеялся Игорь и вновь протянул Жоре письмо, – вот здесь читай, после P. S.
«…Скажу тебе, что нельзя «над чем-то поспорить», как ты пишешь, а можно «о чем-то поспорить» и «над чем-то задуматься».
Кстати, о таинственной власти слов. Знаешь новую песню на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны»? У Евтушенко в стихах:
«…Солдаты падали в бою на землю грустную
свою». Слово это в том именно контексте неожиданное и завораживающее, то единственное, замены которому нет. А поют что угодно, только не это: и «землю славную», и «землю гордую»
и еще бог знает что. Как это не чувствуют люди… Наташа».
– Н-да, серьезная она… – задумчиво произнес Жора.
– Так давать адрес
– Уж не знаю, что и делать, – замялся Лукьяненко, – давайте на всякий случай… Может, когда и надумаю. Игорь Николаевич, – внезапно сказал он,-в Евпатории сейчас
находится московская труппа.
– Ну и что? – насторожился Игорь.
– Когоута ставят, – вздохнул Жора. – Семнадцатого числа. Нельзя ли как-нибудь в город смотаться?
– Семнадцатого? Сегодня же только второе! – Игорь пошевелил пальцами, что-то высчитывая. – Нет, семнадцатого не могу – это
ведь четверг! Поедешь в субботу, после работы. Сафонов как раз за продуктами поедет. Поможешь ему погрузить, а в воскресенье вместе с ним и назад вернешься. Договорились?
Жора промолчал. Игорь, вспомнив, зачем пришел, протянул ему флягу с водой.
– На пей, жарища лютая.
Лукьяненко взял флягу, подержал ее в руках и вернул обратно.
– Не надо. У меня есть, – и он ногой выковырнул из земли флягу, – холодней вашей будет – в холодильнике хранится.
– Ты ж говорил, что забыл ее в палатке?
– Я пошутил. Нате, пейте мою, Игорь Николаевич.
– А ты?
– Да уже обед. Я свежей наберу.
– Верно, – спохватился Игорь и взглянул на часы, – обед. А как же яма?! Проболтали мы с тобой. Синельников теперь задаст нам обоим, он ведь у нас вроде парторга на заводе.
– Не задаст. Я эту ямину после обеда добью.,
– Честно?
– Честнее некуда.
И они побежали навстречу машине. Настало время обеда, и Генка Сафонов собирал монтажников но степи.
На обед монтажники приехали уставшие и молчаливые. Жара не располагала к разговорам. Лишь Лукьяненко был сегодня необычно весел и энергичен. Он подошел к котлу и понюхал поднимающийся над ним парок.
– Щи со свиной тушенкой? – спросил он.
– Щи, – не стал отрицать Волков.
Лукьяненко понюхал воздух над другим котлом.
– Каша?
– Каша, – подтвердил Митрич и добавил для большей убедительности: – Гречневая с подливой. Подойдет?
– Вполне. Выдачу разрешаю.
Волков расхохотался и заработал черпаком.
Щи были съедены в один момент и тут же была дана оценка – «есть можно, не отравишь¬ся». Кашу похвалили более пылко, на что Волков, должно быть из прирожденной скромности, ответил:
– Гречневую кашу и хвалить не надо, гречневая каша сама себя хвалит.
На третье был настоящий морской компот, за который Волков получил пять с плюсом.
Когда компот был «уничтожен», Жора выскочил из-за стола и, хлотшуз себя по лбу, воскликнул:
– Ай-я-яй, да разве так можно?! – на его лице отразился неподдельный испуг, округлившиеся глаза укоризненно смотрели на Митрича.
– В чем дело? – в свою очередь испугался Волков.
– Да Жозефина…
– Что Жозефина?!
– Мы ее порцию, случайно, не съели?
– Не съели, – успокоил Волков, – и учти: никакая она тебе не Жозефина, у девушки свое имя есть.
– У девушки, – ехидно протянул Лукьяненко, – ты имел в виду…
– Тебе чего надо? – оборвал его Волков.
– Вот я и говорю – к девушке ты, случайно, не наведывался… для… для, – Жора выписал рукой в воздухе какой-то замысловатый вензель, – для выяснения ее состояния?
– Да она же… ну… как бы в беспамятстве… спит вроде, – смутился Волков, – и не встает.
– А ты б ее чмок в губки-щечки, и вмиг бы проснулась наша красавица, – невинно подсказал Лукьяненко. – Не пробовал этот метод ?
После этих слов лицо Митрича приобрело цвет свеклы, той самой свеклы, которую он несколько часов тому назад кинул в борщ, и «Медведь» произнес голосом человека, сдающего сопромат:
– Не стыдно? Не стыдно говорить-то так? Стыдно же должно быть все время глупости говорить? !
Олег Синельников пришел к Волкову на помощь:
– Если с каждой вертихвосткой целоваться, губ не хватит, а вот покормить, покормить бы ее не мешало. Не кормил еще ее, Митрич?
– Так я ж сказал – спит она. – По лицу Волкова было заметно, что он не оправдывает такой заинтересованности судьбой Светланы.
– Ах, спит, говоришь, – заметил Синельников с плохо скрытым сарказмом.
Мысль Синельникоза работала на пределе. «Как же поступать в таких случаях?» Мартьянов поставил его в известность, и Олег знал, чем «больна» Светлана. Правда, Игорь предупреждал Синельникова, чтоб тот никаких мер ие принимал, дескать, «все само собой образуется», но что Игорь? Мартьянов понимает в воспитании ровно столько, сколько и Синельников. Ни Игорю, ни Олегу никогда не приходилось иметь дела с людьми, подобными Лукьяненко и Скрипичкиной. «Как бы дров не наломать».
