Взволнованные предстоящей встречей с дядей, о которой их на время заставили забыть пестрые картины ярмарки, дети ускорили шаг и через несколько минут очутились перед кафе.
Кафе оказалось не из богатых. Над дверью качалась ржавая железная доска с надписью «Надежда» и аляповатым рисунком, покрытым густым слоем пыли. Внизу дверь была забрызгана грязью, а порог истерт ногами посетителей. Два узких и грязных окна были украшены не менее грязными занавесями. У Лефильеля сжалось сердце при виде этого будущего жилища его юных друзей; с большим усилием он решился открыть дверь и проникнуть внутрь кафе, где после ясного солнечного дня ничего нельзя было разглядеть. Когда глаза молодого человека несколько освоились с мраком комнаты, он разглядел двух-трех посетителей, сидевших за стаканами пива с трубками в зубах. За грязной конторкой не было никого.
– Господина Кастейра можно видеть? – спросил молодой архитектор, обращаясь к присутствующим.
Так как ответа не было, то он повторил, повысив голос:
– Господина Кастейра здесь нет?
– Я не знаю такого, – раздался, наконец, хриплый голос из глубины комнаты.
– Как?! – воскликнул пораженный Лефильель. – Разве это не его кафе?
– Что вы там городите? – возразил хриплый голос, и из мрака вышла толстая женщина в желтом чепце и с засученными рукавами. – Здесь нет другого хозяина или хозяйки, кроме меня!
– Но нас уверяли, что кафе «Надежда» принадлежит господину Томасу Кастейра, – продолжал Лефильель.
– Погодите-ка! – отвечала та. – Как вы говорите, Томас Кастейра? Это, верно, про дядю Томаса идет речь! Конечно, я знаю его, очень хорошо знаю…
– Ну, так где же он?
– Конечно, не здесь… Когда он продавал мне свое заведение месяц тому назад, он сказал, что отправляется жить в Блиду. А больше я ничего не знаю.
– Благодарю вас, сударыня!
Лефильель был так доволен, что детям не придется жить под одной кровлей с этой грубой женщиной, что не стал продолжать расспросы, а сразу отправился с мальчиками обратно на станцию.
От Буфарика до Блиды всего двадцать минут по железной дороге, и Кастейра с их спутником прибыли туда в четверть пятого. Под впечатлением от первого разочарования дети очень спешили увидеться с дядей и быстро шли по улицам города, не обращая внимания на окружающее. К тому же было очень жарко, и улицы были почти пусты.
Достигнув ворот Эль-Себт, среди молчания знойного дня они услышали странную музыку рожков и барабанов. Это был отряд тюркосов[15], возвращавшийся с маневров. Дети с удивлением смотрели на высоких черных солдат в широких полотняных шароварах и синих куртках, отделанных желтым шнуром.
Пройдя ворота, мальчики отправились по широкой дороге, обстроенной красивыми домиками, к знаменитому «Священному Лесу», главной достопримечательности Блиды.
Лес этот, или, скорее, роща, состоял из прекрасных оливковых деревьев. Но не деревья заинтересовали детей, а маленький домик, стоявший на опушке рощи – с зелеными ставнями и вывеской «Звезда Колонии».
Заведение казалось весьма скромным, но все же между ним и кафе «Надежда» в Буфарике была огромная разница. Насколько одно было грязно и отвратительно, настолько другое – опрятно и привлекательно. Только что выкрашенный фасад домика сверкал на солнце, а чистые окна и расписная посуда, видимая сквозь прозрачные стекла, казалось, радушно приглашали зайти каждого прохожего.
Когда Лефильель со своими маленькими спутниками подошел к кафе, на пороге появился человек с рыжими щетинистыми усами и с трубкой в зубах. Его вид и манеры обличали в нем старого солдата; лицо дышало довольством, лучше всяких слов говорившим о том, что дела его идут недурно.
Остановившиеся было в нерешительности дети вдруг разом бросились к дяде и повисли на его руках и ногах, между тем как Лефильель, остановившись поодаль, растроганно наблюдал эту сцену.
– Наконец-то скитания детей кончились, – думал он, – дядя Томас кажется мне славным, честным малым, да и «Звезда Колонии» мне тоже нравится. Теперь все пойдет как по маслу.
Что касается хозяина кафе, то он, по-видимому, совершенно растерялся от такого внезапного нападения, но, тем не менее, горячо отвечал на ласки детей, очень звучно перецеловав их всех по очереди.
– Ну, а теперь, когда мы, наконец, перецеловались, – сказал он, сажая Франсуа к себе на колени, – давайте объяснимся! Мне хотелось бы знать, кто вы и откуда вы явились?
– Да прямо из дома.
– Из дома?
– Да, из Оверни, вы ведь знаете?
– Знаю, знаю!
– Мы приехали на пароходе, через Марсель.
– Но зачем же, милые дети, вы покинули вашу родину и явились в Блиду?
– Только для того, чтобы увидеться с вами.
– Вы проделали такое путешествие, да в ваши лета, чтобы повидаться со мною? Вот так штука! – повторил дядя Томас, видимо не понимавший ни слова из сказанного.
– Так вы не получали письма от нашей матери? – спросил Жан, начиная тревожиться.
– Ничего не получал.
– Так вы не знаете, что папа убит на войне, что мама захворала и тоже умерла? Видя, что мы остаемся совершенно одни, мама, умирая, сказала мне: «Томас был всегда добрым братом вашему бедному отцу, я уверена, что он будет таким же добрым дядей и не покинет вас». И я с двумя моими братьями отправился разыскивать вас.
– Но, бедняжки, – сказал растроганный солдат, – пусть меня повесят, если я знаю, к чему вы мне все это рассказываете. Во-первых, я вовсе не уроженец Оверни, я из Нормандии[16].
– Значит… вы не наш дядя Томас?
– Никогда не имел ни брата, ни сестры и не знаю, как я могу иметь троих маленьких племянников… Но правда то, что меня зовут Томас, Жан-Мария-Томас Карадек – к вашим услугам.
Эти последние слова все объяснили Лефильелю; он рассказал солдату об ошибке, вследствие которой они отыскали его. Настоящий дядя Томас, также отставной военный, по всей вероятности, уехал из Алжира одновременно с ним.
Дети слушали и плакали. Они было обрадовались, что нашли такого доброго дядю, который так ласково их принял…
– Вы такой добрый! – плакал Франсуа. – И я уже полюбил вас!
– Но, право же, мальчуган, я был бы очень рад быть твоим дядей, в самом деле. Посмотрим, может быть, мы что-нибудь придумаем… Жить одному далеко не весело, да подчас и дел бывает очень много. Если бы вы захотели остаться со мной и помогать мне, я думаю, мы отлично ужились бы вместе, даром что не родня друг другу.
– Это невозможно, – отвечал Лефильель, – они должны отыскать своего настоящего дядю.
– Да может быть, он уехал из Алжира или вообще умер! Ладно, но если вам не удастся найти его, помните, что я охотно возьму на себя заботу об этих детях и сделаю из них порядочных людей.
– Отлично! – воскликнул Лефильель. – Мы этого не забудем. Со своей стороны, я уверен, что эти бедные дети были бы очень счастливы с вами.
– Но сегодня уже поздно возвращаться в Алжир. Останьтесь у меня до завтра. Кстати, мы лучше познакомимся. А после завтрака вы уедете. Согласны?
На радушное приглашение последовало такое же радушное согласие. Закусив после всех пережитых треволнений, возбудивших в детях изрядный аппетит, ребята с Лефильелем отправились гулять по городу.
Блида – очень древний город, процветавший под владычеством турок, но полуразоренный после завоевания Францией. Однако со времени окончательного упрочения мира Блида множество раз перестраивалась и отчасти достигла своего прежнего благосостояния.
Отличаясь чрезвычайной красотой построек, Блида очень живописно расположена у подножия малого Атласа[17], среди густого пояса оливковых, лимонных и апельсинных деревьев, далеко распространяющих свой прекрасный аромат.
Маленькие Кастейра, на своей родине видевшие только каштаны да еловые шишки, были поражены бесчисленным множеством апельсинов, валявшихся под деревьями и сверкавших золотом среди темной листвы.
Лефильель поднял несколько плодов и подал их детям, никогда еще не евшим ничего подобного. В Европе, где едят большей частью привозные апельсины, даже не имеют представления о том, как они хороши, сорванные прямо с дерева.
Увидев толпу арабов, теснившихся на углу одной из улиц вблизи площади, Жан спросил молодого архитектора:
– Куда идут все эти люди?
– Наверное, в мечеть, на вечернюю молитву после захода солнца, – отвечал Лефильель, – пойдем и мы туда.
И, замешавшись среди туземцев, они вошли в дверь мечети.
На пороге, возле маленького фонтана, Жан увидел множество туфель, стоявших рядом.
– При входе в мечеть всегда снимают обувь, – шепнул Лефильель Жану, – хотя остаются с покрытой головой. Это чтобы не пачкать циновок, разложенных на полу, в которые молящиеся упираются лбом, когда падают ниц во время молитвы.
Мечеть внутри оказалась обширнее, чем можно было судить по ее наружному виду; между толстыми колоннами на цепях спускались лампады в серебряной оправе. Мальчики с изумлением смотрели на медленные, важные, точно автоматические поклоны множества мусульман в белых шароварах и чалмах с красной верхушкой. Понемногу молчаливая, торжественная обстановка возбудила в них невольное уважение к этому храму; они тихонько вышли, дивясь невиданной «арабской обедне», как они это назвали между собой.
