Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам

И снова тихо. Снова спектакль ушел внутрь.

— А у меня все кончилось иначе, — признался Пьеро. — Моя девочка однажды сказала мне: "Почему ты меня не целуешь, ведь меня все целуют". Смешно, правда?

Но никто не засмеялся. Только маска Арлекина бессмысленно улыбалась.

Ничего-то они не поняли, мои мальчики, наверное, не пришло еще время понять это. Кити же загадочно улыбалась.

И тут послышался шорох и в слуховое окно влетел бумажный Журавлик театральное "ружье" снова "выстрелило". Он совершил посадку у ног Кити:

— Я прилетел к тебе, Анна!

— Меня зовут Кити, — ответила девочка.

— Кто ты, Кити?

— Я подруга Анны Франк. Ты бумажный Журавлик, а я бумажная подруга. Но иногда человек доверяет бумаге больше, чем людям. Я знаю все об Анне.

— Ты читала ее дневник?

— Я и есть дневник Анны Франк — ее бумажная подруга.

У основания Восточной башни, как у ноги великана, стоит девочка. Худенькая, вытянутая, в коротком платье. Ножки тонкие. Руки за спиной, и поэтому живот чуть-чуть выступает вперед. Типичная детская поза! Большие глаза смотрят из глубины. Верхняя губка небрежно пришлепнута к нижней. Когда на улице становится людно, кажется, что девочка смешивается с толпой и идет вместе со всеми. Куда?

Когда же колокола на башне вызванивают мелодию Баха, девочка замирает и напряженно слушает. Может быть, даже тихо подпевает. Ля-ля, ля-ля, ля-ля. Кто знает? В это мгновенье она наполняется такой легкостью, что вот-вот оторвется от земли. Плечи отведены назад, а лопатки проступают сквозь платье, как маленькие крылышки — в самый раз взлететь. Но в последнюю минуту девочка вспоминает, что она бронзовая и никакие крылья не оторвут ее от земли. И снова замирает на своем вечном бессменном посту. Это Анна Франк сегодня.

Розовое облако лежало на влажном склоне священной горы Токо. Оно то возникало, то растворялось в дымчатых волокнах утреннего тумана. Потом неожиданно возникло желтое облако, потом — вишневое. Нет, это были не облака: на склоне горы шло бурное цветенье. Туман закрывал одни кущи и открывал другие. Сакура, дроки, хлива в разрывах тумана, они сменяли друг друга, и казалось, что вся огромная гора находится в движении. Светомузыка весны.

Гора Токо встретилась мне на пути к японской девочке Сасаки Садако и стала декорацией к новой картине мистерии.

В апрельский день искать опавшие листья — тщетное занятие. В блестящей от дождя траве нет следов прошлого, следов войны. Воронки от бомб давно заполнились дождевой водой и превратились в пруды, как бы сотворенные самой природой.

В обгоревших пустых лесах появились гнездовья. В мертвые города вернулись люди. Время помогает забыть горе. Горе прошлого — обезболенное горе.

Скошенные вагончики фуникулера ползут по наклонным рельсам к вершине горы Токо. Эту гору, как уважаемого человека, в Японии называют Токо о сан.

Наверное, наша маленькая героиня тоже поднималась в таком вот вагончике, а потом шла по аллее, по краям которой растут огромные священные деревья — обоо, а под ними стоят изображения Будды — только не старого и мудрого, а Будды-мальчика. Эти Будды-мальчики как бы провожали Сасаки к храму. А там, в храме, гремел гонг, ухал барабан и в полутьме горел костерик из сухих благовонных веток. Надо было подойти к нему и ладонью грести к себе сизый дым. Этот горьковатый, щиплющий глаза дым, обволакивая лицо, помогает от всех болезней. И маленькая Сасаки все загребала и загребала дым: очень хотела избавиться от своего недуга. Покраснели глаза, по щеке медленно поползла горькая слезинка. Монахи в деревянных башмаках кигуцах и черных кимоно стояли за ее спиной и бормотали молитвы. Гонг и барабан отгоняли злых духов.

Сасаки, девочка моя, я не мог жить, не коснувшись рукой твоего плеча, не посмотрев в дорогие щелочки твоих глаз. И ради этого я разыгрываю эту странную мистерию, в которой моя собственная жизнь переплетается с жизнями тех, кто дорог мне, но с кем не суждено было встретиться. Я всюду не поспевал, всюду опаздывал. И вот теперь я сижу, поджав ноги, в полутемном храме, слушаю чужие молитвы, вдыхаю горьковатый дымок и ищу глазами тебя, Сасаки, а мне в затылок дышат два моих спутника — Пьеро и Арлекин.

А вместо опавшего листка, как плевок в глаза смерти, ветвь цветущей сакуры.

Но вперед!

Какое высокое небо над Хиросимой. Обезумевшие от весны ласточки исполняют фигуры высшего пилотажа. Легкий сквознячок с моря, муссон, ласковой рукой проводит по лицу.

Эй, Арлекин, будь на виду — сейчас как никогда кстати твоя улыбка. А ты, Пьеро, держись в тени, своим мрачным видом не напоминай людям о забытых страданиях войны. Войны давно нет и на нашей сцене идет совсем другой спектакль.

И вдруг наблюдательный Пьеро воскликнул:

— Смотрите, тень, а человека нет.

— Вечно тебе что-то мерещится, — недовольно буркнул Арлекин.

Мы остановились. На светлой каменной ступени действительно лежала темная тень. Не пятно, а точные очертания человека.

Это было настолько неестественно, неправдоподобно, что мы долго молчали, думали. Может быть, нам повстречалась та самая тень, которую потерял герой андерсеновской сказки? Он ищет ее уже второй век, а она оказалась здесь, в Хиросиме. А если наоборот, тень потеряла своего хозяина и терпеливо ожидает его на каменной ступени. Идет дождь, ложится снег, но тень неподвижна, не может сама отправиться на поиски своего хозяина!

— Наверное, по ночам тень воет от тоски, как брошенная собака, мрачно сказал Пьеро, и занял место пропавшего. На какое-то время тень мальчика совпала с тенью на камне. — Он стоял здесь, грелся на солнышке.

— Он позировал фотографу, — вмешался в рассуждение приятеля Арлекин. — Видите, какой красивый дом и как пышно цветет рядом сакура. "Улыбнись! Сейчас вылетит птичка!" Вспышка блица…

— Вспышка действительно была, — сказал я, — вспышка была такой силы, что человек превратился в пар, исчез. Тень не поспела за ним. Это случилось 6 августа 1945 года.

И тут на сцене моего Театра стало медленно подниматься плотное пепельное облако с огненной начинкой. Оно росло, расширялось, выворачивалось наизнанку, в нем происходила какая-то адова работа. Вспышка ослепляла людей, а тех, кто был поближе, сжигала. По земле кругами расходились невидимые волны. Они накатывались на все краски жизни розовые, желтые, вишневые, — а за ними оставался один только цвет черный. Тень на камне была вечным негативом. Такой это был фотограф!

Тень лежала беззвучно. Солнце зашло за облако, тень не дрогнула.

— А ведь тот человек, погибая, заслонил собой тень, — вслух подумал Пьеро, — сам погиб, а тень осталась.

И тут я заметил цветок сакуры, занесенный ветром на каменную ступень. Я нагнулся и поднял его. Но легкого прикосновения было достаточно, чтобы лепестки облетели. И у меня на ладони оказалась маленькая звездочка, темно-красная, как капля крови.

Чья это кровинка? И словно отвечая на мой вопрос, зазвучал голос девочки. Она кому-то жаловалась:

Кто это? Мои спутники переглянулись. И в это время послышались удары колокола. Он звучал неторопливо и печально, словно жаловался на свою судьбу:

Мы слушали звон колокола Хиросимы, и нам казалось, что это вечная тень обрела голос и зовет своего хозяина. Бом! Бом! Бом! Я посмотрел на кровинку, горящую у меня на ладони, и подумал: может, это японская девочка Сасаки Садако подает сигнал тревоги?

А может быть, колокол предупреждает людей об опасности. Так в далекие времена звонили больные проказой, чтобы никто не приближался к ним, к заразным. Бом! Бом! Бом!

Теперь людей предупреждала Хиросима.

А я вел своих юных спутников по этому страшному месту, где война кончилась и продолжалась, просто смерть надела шапку-невидимку. Вел их, как когда-то Вергилий вел Данте по всем девяти кругам ада. Но мои дорогие Пьеро и Арлекин еще до конца не понимали всей сути происходящего, хотя тень без человека обескуражила их.