Более или менее основательный рассказ о бедствиях, пережитых в это веселое царствование Шотландией, заняли бы сотню страниц. За отказ признавать епископов и приверженность Торжественной лиге и Ковенанту народ терпел злодейства, при воспоминании о которьх стынет кровь. Жестокие драгуны разъезжали по всей стране и наказывали крестьян, если те покидали церковь, сыновей вздергивали на виселицы у дверей отчего дома за отказ выдать родителей, жен мучили до смерти пытками за укрывательство мужей, людей забирали прямо с полей и из садов и без суда расстреливали на дорогах, к пальцам узников привязывали зауженные спички, кроме того, была изобретена и постоянно применялась самая страшная пытка, получившая название «Сапог»: ее жертвам перетирали и перемалывали ноги с помощью железньх лопастей. Свидетелей пытали, как и обвиняемых. Тюрьмы были набиты до отказа, виселицы прогибались под тяжестью тел, убийства и грабежи опустошили Шотландию. Но никакими силами ковенантеров не удавалось затащить в церкви, и они упорствовали в своем желании поклоняться Господу по-своему. Налетевший на них отряд оголтелых горцев, их же соотечественников, добился не больше, чем английские драгуны под командованием Грэма из Клеверхауса, самого жестокого и коварного среди всех их врагов, чье имя во веки веков будет проклято по всей Шотландии. Архиепископ Шарп всегда способствовал этим злодеяниям и одобрял их. Кончилось тем, что и он погиб: издевательства над шотландским народом перешли все границы, архиепископа, проезжавшего по болотам в своем запряженном шестеркой лошадей экипаже, заприметил отряд во главе с неким Джоном Белфором, поджидавший других угнетателей. Возблагодарив Небеса за подарок, они нанесли Шарпу множество ран и прикончили его. И если человек вообще заслуживает подобной смерти, то, по-моему, архиепископ Шарп ее заслужил.
Случай этот сразу наделал много шума, и Веселый Монарх — подозревали, что он подначивает шотландцев, чтобы иметь причину содержать армию большую, чем разрешал ему парламент, — отправил главнокомандующим в Шотландию своего сына, герцога Монмута, наказав ему безжалостно уничтожать повстанцев, или вигов, как их называли. Выйдя из Эдинбурга во главе десятитысячной армии, Монмут столкнулся с вигами, — их было четыре-пять тысяч, у Босуэлского моста через реку Клайд. Они быстро разбежались, а Монмут повел себя с ними гуманнее, чем с тем членом парламента, которому по его указанию чуть не отрезали нос перочинным ножом. Однако герцог Лодердейл не захотел этого так оставить, и послал вдогонку беглецам Клеверхауса.
Герцог Йоркский все больше и больше утрачивал народную любовь, а герцог Монмут все больше и больше обретал ее. Со стороны последнего было бы скромнее не голосовать за обновленный билль, лишавший Якова права престолонаследия, но он проголосовал, к большому удовольствию короля, обожавшего посвдеть в палате лордов у очага и послушать дебаты, которые, по его словам, были занимательней любого представления. Палата общин приняла билль большинством, и лорд Рассел, один из виднейших протестантских лидеров, передал его в палату лордов. Там билль отвергли, в основном усилиями епископов, оказавших услугу королю, и страх перед католическим заговором вспыхнул вновь. И еще одна попытка устроить заговор состоялась, предпринял ее недавний обитатель Ньюгейтской тюрьмы по имени Дэерфилд, а так называемый «Заговор мучной бочки» приобрел большую известность, чем заслуживал. Этого заключенного выцарапала из Ньюгейта католичка миссис Целльер, сиделка, он тоже обратился в католичество и притворился, будто узнал о том, что пресвитериане собираются лишить короля жизни. У герцога Йоркского, ненавидевшего пресвитериан, отвечавших ему тем же, сердце запрыгало от радости. Он дал Дэнжерфилду двадцать гиней и отправил его к своему брату королю. Однако Дэнжерфилд передумал и снова обосновался в Ньюгейте, огорошив герцога неожиданным признанием, что католическая сиделка вбила ему в голову ложь, а он на самом деле точно знает про католический заговор против короля. Доказательство этому можно найти в бумагах, спрятанных в бочке с мукой в доме миссис Целльер. В этой самой бочке, давшей название заговору, бумаги и нашлись, так как Дэнжерфилд их туда положил. Суд сиделку оправдал, и на том все закончилось.
Лорд Ашли из «Кабального совета», ныне лорд Шефтсбери, был яростным противником герцога Йоркского как преемника короля. Палата общин пришла в волнение, — как мы можем догадаться, заподозрив короля в сговоре французским королем, — и еще упорнее стояла за лишение его права престолонаследия и точила зубы на всех католиков. Злоба застилала ей глаза, как ни горько мне в этом признаваться, и почтенного лорда Стаффорда, семидесятилетнего знатного католика, обвинили в покушении на жизнь короля. Свидетельствовали против него все тот же презренный Оутс и еще две птицы того же полета. Стаффорда признали виновным по обвинению столь же нелепому, сколь и ложному, и обезглавили на Тауэр-Хилле. Поднявшись на эшафот, он обратился к людям, испытывавшим к нему враждебность, уверил их в своей невиновности и несправедливости приговора, пробудил к себе сочувствие, и они сказали: «Мы верим вам, милорд. Благослови вас Господь, милорд!»
Палата общин отказалась давать королю деньги, пока тот не согласится утвердить билль о лишении права престолонаследия, но он ее и в грош не ставил, а деньги мог получить и получал от своего хозяина, короля Франции. Созвав парламент в Оксфорде, король обставил свою поездку туда как настоящий спектакль, вооружившись и приняв меры предосторожности, будто был на волосок от смерти, и тогда противники его тоже вооружились и обеспечили себе охрану, якобы из страха перед папистами, которых было немало среди королевской стражи. Между тем билль о праве на престолонаследие обсуждался с такой нешуточной настойчивостью, что король сунул впопыхах корону и мантию в портшез, следом запрыгнул туда сам, поспешил в палату лордов и разогнал парламент. После этого он умчался домой, и члены парламента тоже со всех ног понеслись домой.
Герцог Йоркский осел в то время в Шотландии и по закону, лишавшему католиков доверия общества, не имел права занимать никакую должность. Тем не менее он был открыто назначен представителем короля в Шотландии и там потешил свою холодную и мстительную душу, руководя зверской расправой над ковенантерами. Двоим священникам, Камерону и Каргилу, удалось спастись после сражения у Босуэлского моста, они вернулись в Шотландию и снова подняли на борьбу несчастных, но все таких же отважных и стойких ковенантеров, которых стали теперь называть камеронианцами. Камерон, не таясь, называл короля лживым тираном, и бедным его последователям нечего было надеяться на пощаду, после того как он пал в бою. Герцог Йоркский, питавший особую слабость к «Сапогу» и получавший редкое наслаждение, используя его, предложил сохранить кое-кому из камеронианцев жизнь, если они крикнут на эшафоте: «Боже, храни короля!» Но их родственников, друзей и соседей пытали и убивали такими варварскими способами в это веселое царствование, что они выбрали смерть и умерли. Затем герцог получил от своего веселого братца разрешение созвать в Шотлавдии парламент, который сперва принял законы, защищавшие протестантскую веру от папизма, а затем предательски объявил, что никто не может и не должен лишать права престолонаследия герцога-паписта. После столь двуличного вступления парламент сделал торжественное заявление, которое нельзя было понять: оставалось только принять как должное, что вера герцога — законная вера. Граф Аргайл, за отказ одобрить любые не согласующиеся с протестантской религией и его убеждениями перемены, как в церкви, так и в государстве, предстал по обвинению в государственной измене перед шотландским судом под председательством маркиза Монтроза и был признан виновным. В тот раз он избежал виселицы, скрывшись под видом пажа в свите своей дочери леди Софи Ливдсей. Некоторые члены шотландского совета настаивали на том, чтобы прогнать эту даму кнутом по улицам Эдинбурга. Но такое наказание показалось чрезмерным даже самому герцогу, и он повел себя по-мужски (что случалось редко), заметив, что у англичан не принято так обращаться с дамами. В те веселые времена шотландские подхалимы отличались столь же навязчивой услужливостью, что и английские.
Уладив эти мелкие дела, герцог возвратился в Англию и вскоре занял вновь свое место в совете и должность лорда Адмиралтейства — и все это при попустительстве брата и с нескрываемым пренебрежением к закону. Страна бы ничего не потеряла, если бы он утонул, когда корабль, на котором он отправился в Шотландию за семьей, сел на песчаную мель и утянул на дно две сотни душ, находившихся на борту. Но герцог удрал на лодке вместе с несколькими друзьями, а моряки были так отважны и великодушны, что трижды поприветствовали его криками, увидев, как он уплывает, хотя всем им суждено было погибнуть.
