вырывает листок, складывает вдвое и даёт мне.
– Напоминалка, – шепчет он. – Передай другим.
Я разворачиваю листок и читаю:
Синии, мы – каманда!
Улыбацца!
Ни пить!
Я снова складываю листок и передаю его ближайшему ко мне игроку синей команды, то есть Наташе Хан, которая сидит за столом номер пять. Когда она протягивает руку за листком, я вижу синюю точку у неё на ладони.
Я слежу, как Наташа, не дрогнув бровью, читает записку и передаёт её Элизе Доунен.
В руках у мистера Ландау узенькая бумажная ленточка, свёрнутая в рулон. Он проходит по классу, отрывает кусочки бумаги и раздаёт нам. Мэнди смотрит на свой кусочек так, словно в нём скрыта тайна вселенной.
Тем временем записка Боба совершает свой путь по классу.
От Элизы к Кевину.
От Кевина к Аните.
От Аниты к Чеду.
Из руки в руку.
От точки к точке.
Мистер Ландау доходит до нашего стола, отрывает две полосочки волшебной бумаги и вручает одну Бобу Инглишу. Потом отдаёт мне мою. Она напоминает листочек с предсказанием из «Ям Ли». Только пустой.
– Как думаешь, все прочитали записку? – спрашиваю я у Боба.
– Думаю, да, – говорит он и прикусывает колпачок фломастера.
– Итак, – говорит мистер Ландау. – У нас в классе двадцать четыре ученика. По статистике минимум двое из вас не ощутят вкуса химического соединения, которым пропитана бумага.
Мне видно, как у Мэнди дрожит рука.
– По моему сигналу вы кладёте полоски бумаги себе на язык, – говорит мистер Ландау. – Те, кто ощущает вкус этого соединения, почувствуют очень сильную горечь и спокойно – повторяю, спокойно – встанут в очередь к питьевому фонтанчику.
Я вижу, как шевелятся губы Далласа – он повторяет своё «Жо-тест», но беззвучно, чтобы мистер Ландау не выкинул его из класса. Картер в такт с Далласом качается на стуле.
Я перевожу взгляд на Джейсона, но он не обращает на этих двоих никакого внимания. Он постукивает пальцем по руке Дэвида Розена, последнего из синих, кто читает записку Боба. Дэвид вопросительно косится на Боба, тот пожимает плечами и смотрит на меня.
Теперь всё зависит от того, что он всё-таки за человек, этот Джейсон. Если он, прочитав записку, передаст её Далласу или Картеру – всё пропало.
Я киваю, и Дэвид передаёт записку Джейсону. Я слежу, как он её читает. Не знаю, слыхал ли он про бенфранклиновскую реформу орфографии. Что-то я сомневаюсь.
– Ну что ж, – говорит мистер Ландау, – давайте скорее покончим с этим неприятным делом.
Когда я кладу бумажку на язык, рот и нос мгновенно наполняются горечью. Выходит, я прекрасно ощущаю вкус ПРОПа, в точности как восемьдесят или девяносто процентов населения Земли. И вкус этот ужасен.
Но по мне об этом не догадаться. Я делаю глубокий вдох и с улыбкой оглядываю класс. Боб Инглиш делает то же самое. Я вижу, как его глаза наполняются влагой.
Мэнди вопит и мчится к фонтанчику, зажимая рот обеими руками. И осуждающе смотрит на Гейба, который просто сидит, удивляясь, почему с ним ничего не происходит. Глаза у него сухие. Он по-настоящему не чувствует горечи.
За Мэнди уже выстроилась очередь – Даллас и Картер, разумеется, тоже там.
Наташа Хан сидит на месте.
Элиза Доунен.
Эдди и Энди.
Дэвид Розен.
Чед Левин.
Пол Ким.
Анита Ву.
Джоанна Уошингтон.
Кевин Андерсон.
Все сидят на своих местах. Все улыбаются.
Джейсон тоже сидит на месте. И показывает Дэвиду Розену оба больших пальца.
И тут горечь у меня во рту начинает проходить. Кроме синих и Джейсона, на месте остаются Гейб и Тереза Гантини.
– Пятнадцать нечувствительных, – говорит мистер Ландау. – Вот уж не ожидал. Какие интересные люди собрались в этом классе.
Даллас поднимает голову от питьевого фонтанчика и обводит глазами пятнадцать сидящих. Я вижу, как его взгляд перескакивает с меня на Джейсона, потом на Терезу, Гейба и так далее. Он вытирает рот и бурчит одно-единственное слово:
– Дебилизм.
За обедом Даллас, Картер и Джейсон сидят с Терезой, Мэнди, Гейбом и прочими, и все они грызут бублики. Ничего не изменилось, но я чувствую себя не так, как всегда.
Я ем лазанью и делаю домашку. Боб Инглиш сидит рядом, рисует и поедает сэндвич, принесённый из дому. Мы почти не разговариваем, но мне приятно, что он рядом. Когда я уже собираюсь относить поднос, Боб поднимает взгляд и громко прыскает со смеху.
– Что?
– Знаешь, как это называется, когда сидишь с этим мерзким вкусом во рту и смотришь, как из Далласа последние понты выпонтовываются?
«Выпонтовываются» – такого слова нет, но кто я такой, чтобы указывать на это Бобу?
– Нет, – говорю я. – Как это называется?
– С одной стороны, нам было горько. Но с другой… – Он поднимает бровь. – Короче, это как раз то самое, горько-сладкое в одном флаконе.
И мы складываемся пополам от смеха.
К нам подходят Чед, Анита и Пол.
– Слушай, Боб, обнови Чеду точку, – говорит Анита, – а то она немножко стёрлась.
Чед раскрывает ладонь и показывает синее пятно.
– Обновить? – переспрашивает Боб. – Зачем?
– А разве мы не хотим их сохранить? – Она упирает руку в бедро. – Разве не в этом весь смысл? Что мы все, ну, команда?
– Да, – говорю я, пока Боб достаёт синий «Шарпи». – Смысл именно в этом.
– Синие! – говорит Пол. – Вот что я люблю!
Мы все смотрим, как Боб заново рисует на ладони Чеда синюю точку, и я понимаю: что-то всё-таки изменилось.
Когда я вхожу в дом, Верней сидит по-турецки в одном из кресел в холле и читает книжку. Он не поднимает взгляд, поэтому я притворяюсь, что его не вижу. Я подхожу к лифту и нажимаю кнопку.
– Привет, – слышу я его голос.
Я оборачиваюсь:
– О, привет.
– Я подумал – я ведь тебе так и не рассказал.
– Не рассказал что?
– Про моё имя.
Я пожимаю плечами:
– Да незачем. Это не моё дело.
Он распутывает свои ноги и встаёт.
– Но я хочу рассказать.
Я смотрю ему в глаза:
– Ну рассказывай.
– Ты помнишь, почему Голубя назвали Голубем, Карамель Карамелью и вообще всю эту эпопею с нашими именами?
– Угу. Помню. Вы сами себе выбирали имя.
– Вообще-то нет. Выбирали всё-таки родители, но после того, как немного лучше нас узнавали. – Он делает паузу. – Это не совсем то же самое.
– Слушай, ты не обязан мне это рассказывать, – говорю я и ещё несколько раз нажимаю на кнопку лифта.
– Нет, я обязан.
Лифт приходит. Я
