Мансур Абдулин - 160 страниц из солдатского дневника

Война, фронт - это выстрелы. Из минометов, пулеметов, автоматов, артиллерийских орудий... Свой первый боевой выстрел на войне я произвел 6 ноября 1942 года на Юго-Западном фронте из самозарядной винтовки СВТ.

Было так. Накануне у нас поротно прошли торжественные собрания. Нашей Советской стране 25 лет! Мы дали клятву выполнить приказ Родины "Ни шагу назад!" и двинулись через Дон на правый берег. Дон был тихим, переправились мы благополучно и почти бегом углубились в балку на высоком правом берегу.

"Под ноги!" - то и дело слышится команда, для нас, минометчиков, полная конкретного жизненного смысла. Минометчики навьючены лафетами, стволами, плитами. Просто упади, споткнись - и по инерции движения, если движение быстрое, железо расплющит твой затылок.

Если бы не тяжелые вьюки, то легко раненные минометчики, падая, не умирали бы. Тяжелый вьюк добивал раненого. Мы снимали с убитого товарища вьюк и мчались дальше. Я как комсорг роты следил, чтобы у погибшего комсомольца забрали все документы, а особенно его комсомольский билет.

Перепрыгиваем через какие-то мешки или кочки, пока не видно что. Угнетает смрадный запах. Бегом от него, вперед, вперед! В небе повисла фиолетовая ракета и осветила... лица трупов. Лежали тут и фашисты, и наши...

Ракеты зачастили. Украдкой поглядываю на товарищей: видят они? Да, видят. Но лица у всех невозмутимые, никто не охнул, не выматерился даже: мол, война, она и есть война, дело привычное. А чего там привычное! Мне самому только-только исполнилось девятнадцать, и другим, я знал, немногим больше, а опыт у всех одинаковый - училищные стрельбы в Ташкентском пехотном по ускоренной программе. Прыгаю через трупы и краем сознания успеваю удивиться: как же быстро человек приспосабливается к тому, что в воображении порой и уместиться не может. И в том же краешке сознания нашлось место странному в этой обстановке чувству - я был удовлетворен собой. Если бы и на меня кто взглянул, как я поглядываю на лица товарищей, он бы и на моем лице не прочел ничего, кроме общего для всех выражения строгой сосредоточенности. Оказаться "как все", то есть не хуже других, на войне - это вроде как получить подтверждение своей полноценности. Большое дело для самоуважения. Как я ни был потрясен картиной, открывшейся в фиолетовом свете ракеты, - вот они, внутренности войны, реальная обстановка, из которой шлют извещения: "Погиб смертью храбрых...", - я, как и все, делал то, что нужно, старался не споткнуться, не выпрямиться на свист пули... Последние метры бежим внаклон чуть не до земли - балка стала мелеть, и пули свистят совсем низко, - и вот я спрыгиваю в траншею исправным солдатом: жив, нигде не трет, не жмет, вещмешок и личное оружие при мне, немного отдышаться - и готов стрелять, как только прикажут.

– Что так долго?.. - несется нам навстречу с хриплым матерком, и фронтовичков выдувает из траншеи как ветром. Они призраками - вместе со своими минометами, "максимами" - прошмыгивают мимо нас в балку, из которой мы пришли.

Не знаю уж, какой встречи я ожидал. Не собрания, конечно, как на проводах с того берега. Но столь молниеносное исчезновение прежних обитателей траншеи кольнуло. Наверное, я рассчитывал, что "старички" хоть немного побудут с нами, покажут, что нам тут делать, как воевать.

– Чудак! - смеется мой командир расчета Суворов Павел Георгиевич. - Им тоже надо затемно Дон перемахнуть. Да успеть подальше уйти в наш тыл, чтоб фрицы не заметили.

Добродушный этот смешок Суворова окончательно убедил: все, с этой минуты, как мы сюда спрыгнули, мы - фронтовики. И как бы ни сложилась ситуация в каждую следующую минуту, никто уже не вспомнит и не учтет, что мы всего лишь недоучившиеся курсанты пехотного училища.

Удивительно, как работает в человеке инстинкт самосохранения. Ведь небось каждый переживал состояние, подобное моему, а уже слышалось от связистов: "Я "Затвор", как меня слышите, прием". Батальонные артиллеристы волокли к пушкам ящики со снарядами, на бруствере выстроились "максимы", которые пулеметчики принесли с собой. В нашей роте минометы тоже в полной боевой, и мы с Фуатом Худайбергеновым - я в расчете Суворова наводчик, а Фуат заряжающий пристроили лотки с минами возле своего миномета. Уж раз война, надо каждоминутно быть ее исправной единицей, это первое дело.

Ну вот, руки сделали необходимое, можно оглядеться. Траншеи несвежие, бока порядком обтерты.

– Значит, давно тут стоим, - поделился соображением Макаров Николай, из соседнего расчета; все боевые расчеты в нашей роте сформированы с училища.

– Или у немцев отбили, - возражает Козлов Виктор.

Голоса у обоих спокойные, будто век воевали.

В небо то и дело, освещая дно траншеи, взлетают немецкие ракеты, не умолкает пулемет.

– Нашей ночной атаки боятся, - усмехнулся Конский Иван, и в глазах его, на мгновение блеснувших в мертвенном свете, я поймал окончательно успокоившую меня уверенность.

Бутейко, наш командир роты, старший лейтенант, уже отправил кого-то дежурить на наблюдательный пункт, а меня предупредил, чтоб готов был сменить дежурного на рассвете.

– Что, Мансур, не жарко теперь тебе? - по-татарски спрашивает подошедший вместе с комроты его заместитель по политчасти младший политрук Хисматуллин Фаткулла, в мирной жизни учитель истории, дотошно каждого из нас расспрашивавший, где кто родился да кем хотел стать, - для будущей, как он говорил, книги.

– Спрашиваю, не жарко ему теперь? - переводит он для Бутейко и всех.

Ну, все и рады погоготать. Дело в том, что я, сибиряк по рождению, на училищных стрельбах пару раз хлопался в обморок от ташкентской жары... Боялся даже, что спишут...

Стали вспоминать, как в училище гимнастерки от соли и пота отстирывали каждый день, и расползались они у нас каждые две недели... Как мечтали: "Скорей бы на фронт!"

– Вот мы и на фронте, - подытожил Бутейко, взглянув на часы. - Теперь не забывайте, чему вас учил.

А учил нас боевой и опытный комроты - он был на войне с первых дней, чтобы, помимо прочего, мы как можно чаще дополнительными зарядами прочищали стволы минометов от пороховых остатков. По засоренному стволу мина продвигается медленно, и следующая при ведении беглого огня,, посланная до выстрела предыдущей, может взорваться в стволе...

– Отдыхайте пока, - велел Бутейко, и они с Хисматуллиным, пригибаясь, ушли дальше по траншее.

Серега Лопунов немедленно потребовал у Фуата иголку с ниткой, а Кожевников Виктор - листок бумаги и карандаш... Надо сказать, что в вещмешке нашего с Суворовым заряжающего всегда было все, что требуется человеку: иголки, нитки, шнурки, пуговицы, ножнички, бритва, вазелин, мыло, сапожный крем, щетка, йод, бинты - большой аккуратист Фуат. И никогда не сидел без дела. Вот и сейчас, пока мы занимались воспоминаниями, он успел пришить распоровшуюся подкладку своей шинели и уже осматривал покосившийся каблук на ботинке Макарова Николая. И портным он был отличным, и сапожником, и поваром, и, если приходилось, кузнецом и плотником. А хлеб, сахар или там махорку в нашем взводе никогда не делили по методу, когда один спрашивает: "Кому?", а другой, отвернувшись, отвечает: "Иванову, Петрову, Сидорову..." У нас Фуату доверяли разделить, и потом каждый брал с плащ-палатки любую из сорока паек, уверенный, что все они одинаковы. Фамилия Худайбергенов по-русски означает "божий дар". По отцу Фуат был татарин, а по матери - узбек. Сильный, крупный парень - мой одногодок. Неразговорчивый. Но когда приглашал всю роту на плов после Победы - откуда только бралось красноречие! Все были вынуждены клясться, что приедут к нему в Ташкент. Мне клясться было сподручней, чем другим: незадолго до войны отец перевез нашу семью из Сибири на рудник Саргардон в Средней Азии - домой все равно через Ташкент ехать...

Про все про это и я, по примеру большинства товарищей, нацарапал домой письмо, надписал адрес: "Южно-Казахстанская область, Бостандыкский район, кишлак Бричмулла, Абдулину Гизатулле", и обратный: "Полевая почта 1034". (Через сорок с лишним лет, когда я возьмусь записать на бумаге пережитое, сотрудники архива Министерства обороны СССР, заглянув в дивизионные - 293-й дивизии - документы, с некоторым удивлением подтвердят: да, почта в наш 1034-й стрелковый полк - до преобразования его в феврале 1943 года в 193-й гвардейский - шла под номером полка.)

Бросил треугольник в общую кучку, и вот тут - до дежурства оставалась еще пара часов - от нечего, как говорится, делать одолела меня дума, имя которой страх. Вон Иван Конский спит и небось во сне свою родную Смоленщину видит, а в моей зрительной памяти назойливо держится картинка, увиденная в балке: фиолетовые лица трупов.

...Как шахтер-горняк, я был забронирован от мобилизации, но добился отправки на фронт. Четверо друзей - Коняев Коля, Ваншин Иван, Карпов Виктор и я - мы явились в Бостандыкский райвоенкомат, доказывая военкому, что не такие уж мы опытные шахтеры, чтобы нас бронировать от фронта. "Броня Комитета Обороны! - твердит военком. - Не могу и не имею права!" Пришлось - смешно вспомнить - пригрозить, что вот взломаем ночью магазин, чтобы отправили нас хоть со штрафным батальоном, а на суде дадим показания, что майор Галкин не хотел отправить на фронт по-хорошему... Смог-таки майор Галкин: куда-то позвонил, с кем-то согласовал - и вот мы голышом перед придирчивой комиссией, набирающей курсантов в авиационное училище. Приняли только двоих из нас моего самого близкого дружка Коняева Колю и Виктора Карпова. Мы с Ваншиным снова в военкомат, и в тот же день поехали: Иван - в Чирчикское танковое училище, а я - в Ташкентское пехотное имени В. И. Ленина... Знал я, что иду навстречу смерти? Знал. Воображение еще не представляло конкретной картинки, увиденной на дне балки в фиолетовом свете ракеты... Но непостижимое существо человек! Окажись я сию минуту за тысячи километров от этой балки в моем цветущем кишлаке Бричмулла на Чаткале - снова пойду-побегу в военкомат стучать кулаками, чтоб отправили сюда. Вот ведь штука: и умирать не хочется, и жить невмоготу, если нечиста совесть. Истерзала меня в шахте мысль: а что я стану говорить, когда кончится война? Что в тылу тоже были нужны кадры, особенно на шахтах оборонного значения? Нужны. Да каждому не объяснишь, всем не докажешь. Девчонок и тех берут на фронт... Но как не хочется погибнуть! Как невыносимо страшно стать трупом в балке, освещаемой фиолетовым светом ракеты...