Лавров - Александр Иванович Володин

А. Володин, Б. Итенберг

ЛАВРОВ

1866 год. 16 апреля. Суббота. Цензор Александр Васильевич Никитенко записывает в дневнике: «Вот, говорят, и Петр Лаврыч Лавров взят… Я этого и ожидал. Это слишком ярый коновод нигилистов и пропагандист всяких эмансипаций».

Давний недоброжелатель Лаврова (по каким-то не вполне ясным причинам Никитенко прямо-таки терпеть его не мог) забегал вперед: Петр Лаврович еще на свободе. Но действительно, в эти дни в Санк-Петербурге происходят повальные обыски и аресты.

4 апреля случилось событие, которое потрясло всю Россию: бывший студент Дмитрий Каракозов совершил у ворот Летнего сада покушение на Александра II. В подпольном кружке «ишутинцев», участником которого был Каракозов, не раз велись разговоры о том, что для достижения цели освобождения народа «все средства дозволительны» и надо смелее «употреблять самые энергичные меры», вплоть до террора и «систематических цареубийств». Каракозов и взял на себя инициативу перехода от революционных слов к практическому делу.

Покушение не удалось — случайность спасла императора. Как сообщалось на следующее утро в газетах, «провидение бодрствовало над драгоценною жизнью».

Выстрел 4 апреля, символизировавший неприятие демократической молодежью всей деятельности царя-«освободителя», не был, однако, понят народом. В «низших классах» поговаривали, что Каракозов — это агент дворянской партии, подосланный отомстить Александру II за уничтожение крепостного права. И пусть версия о том, что крестьянин Комиссаров помешал злоумышленнику попасть в царя, являлась всего-навсего одним из мифов, — совсем не мифичны слова Каракозова, обращенные к схватившим его… нет, не жандармам, а к таким же, как Комиссаров, людям из толпы: «Дурачье! Ведь я для вас же, а вы не понимаете!..»

Каковы бы ни были намерения Каракозова, объективно его выстрел сыграл отрицательную роль. «Месть не удалась, — писал Герцен, — но предлог был дан и схвачен с дикой радостью, реакция была оправдана…»

Предлог был схвачен… Председатель тотчас же созданной Верховной следственной комиссии семидесятилетний граф Михаил Николаевич Муравьев направил все усилия к тому, чтобы, как он выразился, «принять меры для окончательного подавления противоправительственного направления». «Я стар, но или лягу костьми своими, или дойду до самого корня зла», — говаривал Муравьев. Последовали многочисленные обыски у лиц «сомнительной благонадежности». Члены следственной комиссии работали до изнеможения — с 10 утра до 3–4 ночи. Чуть ли не поголовно арестовывались члены разлого рода просветительских кружков, издательских артелей, организаторы и участники бесплатных школ… Начался белый террор.

Именно так — «Белый террор» — называлась статья, помещенная в герценовском «Колоколе»: «Ночью, с восьмого на девятое апреля, начинается период поголовного хватания… Брали всех и каждого, кто только был оговорен, чье имя было произнесено на допросе кем-нибудь из взятых или находилось в захваченной переписке. Брали чиновников и офицеров, учителей и учеников, студентов и юнкеров; брали женщин и девочек, нянюшек и мамушек, мировых посредников и мужиков, князей и мещан; допрашивали детей и дворников, прислугу и хозяев; брали в Москве, брали в Петербурге, брали в уездных городах, в отдаленных губерниях…»

По мемуарному свидетельству другого очевидца, журналиста, сотрудника «Современника» Григория Захаровича Елисеева, «каждый день и всегда почти утром приносили известие: сегодня ночью взяли такого-то и такого-то литератора, на другое утро опять взяли таких-то и таких-то и т. д.».

Брали действительно по ночам. Самое же страшное — в этом «и т. д.».

Пришла наконец очередь и Петра Лаврова. Вечером 25-го, в 10 часов. Брали его подполковник Черевин (правая рука Муравьева), майор Бабушкин и адъютант шефа жандармов штабс-ротмистр Бибиков. Из собственного дома на Фурштадтской улице препроводили в III отделение.

Из записок П. А. Черевипа: «Часов в 11 вечера (речь идет о 24 апреля. — Авт.) меня граф Муравьев послал к военному министру (им был тогда Д. А. Милютин. — Авт.) предупредить его о мере, которую положил он принять касательно Лаврова… В разговоре между прочим Милютин сказал мне: «Представьте себе, что не далее, как сегодня, у меня за обедом была речь о том, что удивительно, что Лавров не попался, и что странно, что граф Муравьев его не арестовывает. Да, — это человек известной неблагонадежности».

При обыске у Лаврова жандармы обнаружили громадное число книг, множество рукописей. Для их рассмотрения потребовалось приглашение специалистов по этой части — профессиональных цензоров. Министр внутренних дел Петр Александрович Валуев по сему случаю заметил не без удовольствия: «Слава богу, что этого господина взяли, — он мне, к сожалению, слишком известен…»

Поводом к аресту Лаврова послужило его участие в неразрешенной правительством «Издательской артели», в которую он незадолго перед этим вступил. В артели состояли также врач, ординатор 2-го военного сухопутного госпиталя Александр Александрович Кобылин, у которого Каракозов жил в Петербурге, и подполковник Александр Дмитриевич Путята, указанный Каракозовым как влиятельный член «конституционной партии».

Как выяснилось на следствии, Лавров к акту 4 апреля был совершенно непричастен. Тем не менее всесильный Муравьев не только не выпустил его, но получил «высочайшее соизволение» на предание Лаврова военному суду — «по обвинению в преступном образе мыслей».

Восемь месяцев просидел Лавров в петербургском ордонансгаузе — так по привычке продолжали называть комендантское управление. Уже повешен на Смоленском поле Каракозов. Уже «лег костьми своими» и сам Муравьев-вешатель. А процесс Лаврова все не кончался, несмотря на прямое указание военного министра покончить дело скорейшим образом.

Наконец… 20 февраля 1867 года: «По отзыву Санкт-Петербургского обер-полицмейстера, состоящий по полевой пешей артиллерии, ныне уже уволенный от службы, полковник Лавров, в исполнение Высочайшей конфирмации, отправлен 16-го сего февраля в два часа пополудни, с жандармами, на жительство в Вологодскую губернию».

Этот документ — последний, 506-й лист в «Деле» Лаврова, хранящемся теперь в Центральном государственном военно-историческом архиве СССР. Толстый том — своеобразное, конечно же, весьма неполное, а в ряде случаев искаженное отражение жизни Лаврова. От рождения до начала 1867 года.

Потом были три года ссылки, бегство за границу…