Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

Вл. Карцев

КРЖИЖАНОВСКИЙ

…Волга до такой степени пронизывала глубины его существа, его сознание, что иногда, вспоминая ранние годы, он отсчитывал их с того момента, когда отец впервые вытащил его из Большой Реки. Он забыл, как его окунали в Волгу, но прекрасно помнил, как вознесся из воды, барахтаясь, смеясь, радуясь солнцу, воздуху, держащим его крепким рукам.

Читая о Реке Времени, о Лете, о Стиксе, он никогда не воссоздавал в своем воображении мрачных вод в гулких сырых подземельях, черных смоленых лодок на непроницаемой для света зеленоватой воде, печальных людей с чадящими факелами. Его Река Времени, его Большая Река была просто Волгой, знакомой с болезненных и бедных детских лет, она всегда разливалась в памяти в ее конкретных живых красках, плеске, движении, рыбных запахах. Он представлял себе, как когда-нибудь должен будет, как все смертные, завершив круговорот жизни, вновь погрузиться в воды, откуда вышел, но не вздрагивал от ужаса холодной неизвестности. Лета — этот образ забвения и смерти — вовсе не пугала его, принимая обличие Реки вечной жизни, Реки истории, Реки детства.

…В детстве его мучила загадка прозрачной вечности воды. В этой плотной, живой, убегающей, разбрызгивающейся прохладной радуге, проливающейся сквозь пальцы, он узнал символ вечного, но всегда ускользающего времени.

Он глядел сквозь воду на чистые, желтые камни дна, на пригревшихся ленивых рыб, на зеленые извивающиеся волосы водорослей и думал о том, что все проходит, но и все остается. Что более жива: мелькнувшая тень или вечная скала, разбивающая упругий поток? Целые дни, щуплый и большеглазый, проводил он, стоя где-нибудь под крутым бережком с прогретой солнцем травой, на неустойчивом плотике, по щиколотки в воде, с удочкой в руках. Глядя на вечное движение у его ног, он размышлял, грезил о неясном, только просыпающемся.

Но вот всплеск, бешеное верченье, удар о плотик, что-то живое, сильное, с блестящей чешуей заглотило и краснокрылого кузнечика, и крючок, и лесу, утянуло удилище в водоворот — редкая добыча, невозможно упустить! И Глеб, безрассудный, не умеющий плавать, бросается в погоню за чудовищем в воду, в камыши, забыв о том, каков он и какова добыча по размерам и силе. Он нахлебался воды, сознание его помутилось, все стало происходить гораздо медленней, чем в жизни, — видимо, ослабла тугая пружина загадочного времени…

…Сойдя с теплых травяных берегов в глубокий прохладный поток, он понесся в нем, в струях чистых и прозрачных, погрузив в воду раскаленное лицо. Открывая теперь глаза, он мог наблюдать мелькающие световые пятна, рождаемые колышущейся водой на каменистом дне, и видеть там собственную тень, живую и таинственную, еще полную жизни, иногда тонкую и длинноногую, принадлежащую, видимо, краснокрылому кузнечику, а иногда широкую и расплывчатую тень плотика, скользящую по неподвижным тупоносым рыбам, чуть шевелящим в потоке толстыми длинными усами, поворачивающим вуалетки хвостов сообразно колебаниям струй.

И вот тень его, с раскинутыми руками и рыбьим хвостом, непрерывно изменяющаяся, заскользила над россыпями речных золотоносных песков, и сияющие крупинки, поднятые маленькими водоворотами струй вокруг его тела, шевелились и тяжело противостояли ласковой силе потока, собираясь в желобках, вылизанных в толще скалистого русла мягким языком воды. Нет страха, нет отчаяния, нет сожаления ни о чем в этих переплетающихся струях вечности, в шевелящихся водорослях, в быстрых и ласковых потоках, имеющих одно направление — гибель…

Тут водоворот развернул его глазами вверх, в голубое весеннее небо, где проплывали летящие в никуда армады белых пухлых рыб, и Глеб встрепенулся; он слабо и беспорядочно зашлепал руками, и Большая Река заботливо подхватила его, вынесла, расцарапанного, на песок…

Что это было? Видел ли он то, что бывает после смерти? Если так, то это оказалось совсем не так страшно. С тех пор он никогда не боялся сойти в воды Большой Реки. Большая Река была рекой его жизни.

…Приключение возвратило его к действительности, к реальному городку Самаре, без сомнения, тоже рожденному Волгой, ее просторами и неторопливым течением. Он там жил.

«Моя родина Самара, — писал академик Кржижановский много-много лет спустя в своей так и неоконченной автобиографии, — была в те времена весьма скромным губернским городком с населением каких-нибудь 60 тысяч жителей. Летом в этом городе столбом стояла несусветная пыль от грубых мостовых из волжского известняка. А зимой этот известняк покрывался густым снежным покровом, который почему-то под копытами лошадей получал своеобразную волновую поверхность. Едешь, бывало, на примитивных саночных полозьях, а покачиваешься, как на морских волнах…»

Когда зима кончалась, вдоль улиц, вдоль спусков в обе стороны — к Самарке и к Волге бежали ручьи. Они проливались сквозь молодые деревья Струковского сада, как через пальцы, прозрачной вечной материей, возникшей из чистого снега, не потревоженного дымом заводов.

Вода текла весной, во время таяния снегов, и летом, во время теплых гроз. Она журчала вдоль самарских улиц, и те превращались в реки, и дома превращались в берега. А плоские плиты мостовых превращались в речные камни, промытые, чистые, как создания девственной природы, а не человека. И за ногами голыми — водовороты, и в воздухе — ароматы проснувшейся Большой Реки. И проснувшегося его сознания.

Вода текла и осенью под холодным непрекращающимся дождем. Вода, все время меняющая форму, превращающаяся в дождь, ручей, снег, была вечной спутницей самарской жизни. С водой уходило меж деревьев, меж домов, меж пальцев таинственное время.

…Роды у его матери принимала молодая неопытная акушерка с неловкими руками и ранимым сердцем. Когда крик младенца — это был мальчик — наконец огласил унылые стены родильного заведения для бедняков, она тихо произнесла:

— Боже мой, зачем они это делают? Плодят таких ate несчастных…

— Он будет еще несчастней, чем ты думаешь, — отозвалась вторая, обмывавшая мальчика, — он еще и