Эл Алонсо Дженнингс
«С О. Генри на дне»
(фрагмент)
На крытом крыльце приземистого деревянного бунгало, в котором помещалось американское консульство, восседал внушительных размеров мужчина, преисполненный достоинства и облаченный в ослепительно белый костюм. У него была большая голова, благородно посаженная; покрытая шевелюрой цвета нового каната, и прямой взгляд серых глаз, которые глядели без малейшей искорки смеха. Восседая на консульском крыльце с таким видом, точно все здесь принадлежало ему, он произвел на меня впечатление какого-то важного чиновника. Вот, подумал я, человек, который достоин чести быть американским консулом.
Я почувствовал себя точно мальчишка-газетчик, заговаривающий с миллиардером.
— Послушайте, господин, — спросил я его. — Не могли ли бы вы посодействовать мне насчет спиртного? Я всю глотку обжег себе «Хеннесси — три звездочки». Нет ли у нас другого сорта?
— У нас есть здесь некое питье, которому приписывается свойство возбуждать в человеке бодрость, — ответил он полушепотом, придававшим, казалось, чрезвычайную значительность каждому его слову.
— Вы американский консул? — рискнул я спросить его таким же шепотом.
— Нет, я случайно остановился здесь, — соблаговолил он сообщить мне. Затем его спокойный взор остановился на оборванных полах моего фрака. — Что заставило вас пуститься в путь с такой поспешностью? — спросил он.
— Верно, то же, что привело и вас сюда, — ответил я. Едва заметная усмешка промелькнула на его губах.
Он поднялся, взял меня под руку, и общими усилиями мы заковыляли по уличке, узкой, точно лесная тропа.
Такова была моя первая встреча с Уильямом Сидни Портером. Вместе пустились мы в долгий, долгий путь, который на много лет затерялся в мрачном ущелье. Когда же тропа наша вышла вновь на свет божий, она вывела нас на широкую, проторенную дорогу жизни. Человек, который странствовал тогда рядом со мною, не был уже больше Билем Портером, беглецом, бывшим каторжником: это был О. Генри, величайший из американских писателей-рассказчиков.
Но для меня, на каждой извилине нашего пути, он оставался все тем же спокойным, остроумным Билем — порой непонятным, скрытным, но всегда любимым. Тем Билем, который в мексиканском кабачке поднес мне мой первый бокал в этом раю беглецов.
В мрачной глинобитной «эстанции» я нашел питье, которому приписывалось свойство придавать бодрость. Но эту бодрость я почерпнул не в сладкой густой смеси, которую заказал для меня этот «важный чиновник из американского консульства», но в речах его, полных оригинального, спокойного юмора и произносимых размеренным, слегка заикающимся, но чрезвычайно чистым английским выговором.
Облокотившись о расшатанный деревянный стол и. осушая вместе с ним бесчисленные стаканы смеси, я внимательно слушал его.
Несмотря на весьма внушительную, преисполненную достоинства внешность, меня сразу потянуло к нему, и я принялся развивать ему мой план обосноваться окончательно в этой стране.
— Это замечательный край для тех, кто не хочет слишком много работать, — заметил он.
— А чем бы вам хотелось заняться? — спросил я.
— Право, я над этим не задумывался, — ответил он. — Пока что я развлекаю вновь прибывающих.
— Чертовски занятой же вы, должно быть, человек, — сказал я.
— Вы первый мой клиент со дня моего приезда. Он наклонился ко мне:
— Вас, верно, занимает, кто я и почему я здесь?
— Боже мой, да нисколько! — быстро возразил я. — Здесь ведь никто не интересуется ни именем человека, ни его прошлым. Будьте совершенно спокойны.
— Спасибо, полковник, — он как-то втянул в себя нижнюю губу характерным для него движением. — Можете звать меня Билем. Мне это будет приятно.
С четыреста семнадцатью долларами в кармане — всем, что осталось от нашего капитала в тридцать тысяч, — мы с приятелем высадились в Сан-Антонио (Мексика), все еще снедаемые жаждой тихой жизни на ранчо. Там я встретил некого ковбоя, моего старого друга, и он повез нас к себе. Его ранчо было в пятидесяти милях от города и состояло из невысоких холмов, долин, лугов и лесистых участков. Лучшего ранчо не снилось ни одному пионеру. Ковбой предложил нам купить это ранчо вместе с рогатым скотом и лошадьми за пятнадцать тысяч долларов.
Это было весьма выгодной сделкой, и мы с Франком решили немедленно заключить ее. Что же касается финансовой стороны предприятия, то, по уверениям ковбоя, она легко могла быть устроена через местный банк, в нескольких сотнях миль от ранчо. В кассе этого банка находилось, по меньшей мере, пятнадцать тысяч долларов, которые нетрудно будет извлечь оттуда. Это был, право, прекрасный совет.
Положение наше было не лишено оригинальности. Правда, мы с Франком решили бросить нашу разбойничью жизнь, но для этого у нас не было денег, другого же случая добыть с такой легкостью и быстротой такую сумму не предвиделось. К тому же искренний пыл нашего покаянного настроения давно уж поостыл, а тут еще представившаяся необходимость довершила этот охладительный процесс.
Единственно, что нас несколько смущало, это вопрос о Портере. Каковы бы ни были причины, побудившие его странствовать с нами, мы были убеждены, что Биль не совершил никакого преступления.
То, что заставило нас открыть ему наши планы, была именно его хорошо нам известная гордость. Мы знали, как сильно нуждается он в деньгах и как унизительна была для него необходимость занимать их.
Я не раз уже ссужал его различными денежными суммами со дня нашего бегства из Гондураса, но давались они всегда заимообразно. Нам не хотелось, чтобы Биль чувствовал себя обязанным перед нами, и самое лучшее поэтому было дать ему возможность самому заработать свою часть ранчо.
Единственно, что нам оставалось делать, это предложить ему принять участие в нашей банковской авантюре. Если бы вы только могли видеть лицо Биля Портера и выражение беспомощного изумления, промелькнувшее на нем при моем предложении, вы поверили бы, точно так же, как и я, что он никогда не мог быть виновным в той краже, за которую он провел около четырех лет своей жизни в каторжной тюрьме в Огайо. Ему недоставало ни безрассудной отваги, ни хладнокровия, свойственных преступнику.
Под вечер я направился к корралю. Там сидел Портер, наслаждаясь окружавшей нас мирной тишиной, и крутил папиросу из шелухи маиса. Может быть, мне следовало бы как-нибудь осторожнее подойти к предмету нашего разговора и подготовить его, так как ничто в эту мирную и тихую октябрьскую ночь не наводило на мысль о грабежах. Я убежден, однако, что никакая осторожность, никакая ангельская прелесть не могли бы соблазнить Биля Портера на это дело.
