Не убит подо Ржевом.
Под Москвой не сгорел.
Не тонул под Одессой.
В Сталинград не успел.
Не дошел до Белграда.
В Туле я не стонал.
И под Старою Руссой
Без вести не пропал.
Не исчез в Бухенвалъде.
Под Демянском не лег.
Не растоптан под Курском.
И под Брест я не смог.
В Ленинграде не умер.
И в Керчи не кричал.
Не замерз под Рыбачъим.
И в Берлин не попал.
Не целован я пулей.
Но от пули болит.
Я к войне прикоснулся.
И я тоже убит.
Однажды я поехал в «Поиск»... Впрочем, об этом позже.
Хочу предупредить, что рассказы будут жесткие, нелицеприятные и многие на меня обидятся. Что ж, это мое мнение. Если вы не согласны — пишите свое.
И начну я с того, чем Вахта заканчивается...
Странное дело. Когда работаешь — кости воспринимаются абсолютно нормально. Ну кости и кости. Иногда белые, иногда черные. Чаще почему-то рыжие. Кости и кости, да... Никаких эмоций особых нет. Пустота в душе... И эта пустота взрывается на кладбище.
Синявино, 2009.Огромная могила. Вырыта экскаватором. Около сотни гробов. В них наши деды — мальчишки и мужики. Пятьсот сорок девять человек.
Только там начинаешь понимать, что это не кости, не останки — люди.
И странное, мистическое ощущение, что они вот тут.
Несешь гроб к могиле. И чувствуешь руки тех, кто там в гробу. Они помогают нести...
Опускаешься в эту огромную яму, устланную лапником. Ставишь гробы — один на другой. Потом идешь обратно.
Они тебя ведут. Словно подталкивают в спину: «Мы — мертвые. Не место тебе тут, живому».
Я ощущал их прикосновения на своих плечах.
Они словно извиняются.
Они себя виноватыми считают — за то, что не смогли вернуться к своим мамам, к своим женам, к своим девочкам.
И я себя виноватым считаю.
Пятьсот сорок девять парней. Опознанных — человек пятнадцать.
Я ни одного не опознал...
Лезно. 1996.Котелок, вывернутый взрывом наизнанку. Весь в дырах от осколков.
Восемнадцать фамилий на нем... «Иванов, Кузнецов, Переходько, Хуипбергенов, Штильман...» Не помню сейчас всех. Не помню и где этот котелок. Знаю: эти фамилии сейчас на памятнике в умирающей — или уже умершей? — деревеньке Лезно. Это под Чу-дово. Новгородская область.
Восемнадцать фамилий...
Один из вас, один из восемнадцати — лежит в гробу. Кто ты, брат?
Представить только... Один котелок, переходивший из рук в руки восемнадцать раз... Как это? Брать в руки котелок из руки убитого друга? Как его отмывать от крови?
Не узнать никогда. Пока сам не лягу в землю — не узнаю.
Я верю, что мы встретимся там. Я верю. Мы еще выпьем, мужики!
Демянск. 1999.Дождь такой, что мы соскальзываем в могилу. Падаем туда. Вместе с простыми сосновыми гробами. Весь вечер перед этим опаляли их паяльными лампами. Чтобы было красиво.
Они смеются нам черепами из гробов. Смеются над нами. Им все равно так-то — в каком гробу лежать! Но приятно, почему-то знаю. Домовина все-таки...
Извините, мужики. Почему я чувствую свою вину перед вами?
Почему я не с вами?
Шатаюсь, как пьяный. В глазах темно. Ничего не вижу. Только могилу и гробы, гробы, гробы...
Севастополь. 2008.Мы прощаемся с ними, когда складываем мешки с людьми в багажники двух легковушек. Гробов не будет. Могил не будет. Ждите, мужики, до весны. Тут, в Украине, бестолковые законы. Надо вызывать ментов к месту находки костей, заводить уголовное дело по факту убийства. Проводить экспертизы. Потом уже хоронить, когда будет доказано, что ЭТО останки времен войны. Этим займутся уже местные поисковики. Мы же граждане другого государства. Впрочем, пацаны, которых мы складываем в багажники — воевали за всех. В том числе и мужик с Первой Крымской войны. Из двадцать пятого Смоленского пехотного полка.
Жаль — не смогу бросить землю вам на гроб. Поэтому — украдкой, так чтобы никто не видел — кладу две сигареты в украинский багажник немецкого авто, пахнущий русским бензином.
Синявино. 2009.Экскаватор накидал земли. Оформили квадрат могилы лопатами. Через год поставят памятник. Наверное. Если денег хватит...
Встаем на колени. Двести человек.
Запеваем...
Выпьем за тех, кто командовал ротами, Кто умирал на снегу, Кто в Ленинград пробивался болотами, Горло ломая врагу.
Тихо поем...
Слеза сбегает по щеке. Кто-то рядом тоже всхлипывает. Не могу больше. Отхожу в сторону. Сажусь на краю немецкой траншеи, куда они так стремились. Закуриваю. Потрясывает.
Будут навеки в преданьях прославлены Под пулеметной пургой Наши штыки на высотах Синявина, Наши полки подо Мгой.
Меня уже трясет. Начинаю реветь, как мальчишка. Слезы душат. За спиной тихий разговор:
— Заколебали эти поисковики. Всю церемонию поломали. Давай уже венки положим и бухать пойдем, а?
— Подожди, допоют. Нехорошо как-то...
— Да хрен с ними! Варвара Тимофеевна — дай команду на фейерверк!
Оглянулся. Прищурился. Стер влагу со щек. Стоят чиновники и депутаты, нетерпеливо топчутся с цветами в руках. Им коньяка хочется. У них палатка стоит — сервелатик, водочка «Финляндия», коньячок «Реми Мартен»...
Зацепились взглядом с каким-то замом. Он быстренько отвернул свою красную рожу. Бляха муха, это ведь штамп — толстый полупьяный потеющий чиновник. Хорошо, что я лопатку в рюкзаке оставил...
Выпьем за тех, кто командовал ротами, Кто умирал на снегу, Кто в Ленинград пробивался болотами, Горло ломая врагу.
Песню прервал залп салюта. Красиво. Празднично. Музыка красивая. Млять...
Идем к столикам. Власти расщедрились на 100 грамм наркомовских. Подхожу три раза. Водка не цепляет. Правда, тряска проходит.
Чиновники пьют в торговой синей палатке. Рядом биотуалет. Рядом с могилой. Мужики лежат, а души их уходят на восток. Я не вижу, но чувствую. Меня отпускает. Меня отпускают.
До свидания, мужики!
Мы идем с кладбища в Синявино в Кировск. Девятнадцать километров. Пешком. У властей нет денег на автобусы...
Давно известный психологам и психиатрам послевоенный синдром. Возвращается боец с войны.
И начинает пить.
Потому что никому не может объяснить — что это, когда собираешь куски друга в ведро.
Потому что ты жив — а он нет.
И ты не можешь смотреть в глаза людям, ты изо всех сил хочешь вернуться туда — в смерть, в ненависть, в страх.
