Правда, детство не было исключительно идиллическим. Когда взрослеешь, переживаешь и боль. Сперва – когда родилась Ольга, но она, конечно, ни в чем не виновата, но тогда я начала осознавать, как много могут врать взрослые. Вот как было дело: мама никогда не говорила мне, что у нее будет еще один ребенок, а я и не замечала, что она как-то изменилась – ни живота, ничего. Вероятно, мне бы захотелось иметь сестру, но мама сказала только вот что: «Хочешь на недельку поехать отдохнуть у тети Этель?» Конечно, я согласилась и прекрасно провела время, а неделю спустя тетя сказала мне: «Сегодня за тобой мамочка приедет и привезет тебе маленькую сестренку». Вот так вот. А я очень сильно разозлилась и сказала: «Я убью ее и выкину в мусор». А когда родился мой брат Гордон, мне тогда было почти пять, единственное, что я помню, – я была сильно разочарована, потому что он был очень крупным младенцем, и я все думала, какой же он огромный, он не может быть моим младшим братиком! А еще я помню, как разозлилась, когда увидела брата на коленях у мамы, осознавая, что мне-то никогда больше не стать маленькой. Правда, мне по-прежнему хотелось, чтобы меня принимали всерьез и чтобы никто никогда не знал о моем невежестве. К примеру, я помню, что всегда хотела побыть подружкой невесты, но упустила свой шанс. Когда дядя Эд и тетя Элис женились, они предложили мне «понести подкову», я не поняла, о какой подкове идет речь, а гордость не позволила признаться, что я этого не знаю.
Кроме появления Ольги и Гордона другое действительно важное воспоминание из раннего детства связано у меня с религией.
Когда я впервые увидела распятие, оно сильнейшим образом повлияло на мою жизнь. Раньше я редко об этом рассказывала, и, может, это, прозвучит глупо или напыщенно, но, когда я его увидела, я была очень глубоко потрясена. Отчасти потому, что распятие было доказательством того, как мне казалось, что взрослые мне врали. Я как сейчас помню этот случай: мы вместе с моей кузиной Эйлин, которой было лет двенадцать, были на задворках тетиной овощной лавки. Помню, как подтекал кран, помню вкус шипучки, которой угощала нас тетя, и календарь на стене: я его разглядывала. Наверно, была Пасха. На календаре было изображено распятие на кресте.
«Эйлин, что это?»
«Ты разве не знаешь? Вот глупая. Это Иисус, которого пригвоздили к кресту».
Больше я не вымолвила ни слова. Я была глубоко потрясена. И взбудоражена. Предполагалось, что я об этом знаю, а я не знала. Про младенца Иисуса я знала только рождественский гимн «В яслях». У меня в голове не укладывалось, что в мире были люди, способные на такое. Со всей своей детской пылкостью я думала, что остановила бы их и даже умерла бы, если бы это потребовалось, чтобы их остановить! Я никогда никому не рассказывала, что я тогда почувствовала. Мне было даже тогда стыдно за свое невежество: другие люди знали о совершенной над Иисусом несправедливости, а мне никто этого и не рассказывал. Невежество было преступлением. Преступлением было и безразличие. Никто о распятии не говорил; почему никто не был так потрясен?!
Видишь, в детстве мне эмоционально необходимо было любить Иисуса. Не быть христианкой для меня было предательством, равносильным согласию с его мучениями. И за этим мировоззрением стояло вот что: я стала единственным пятилетним борцом за свободу в Дербишире! И посвятила себя борьбе с гонениями!
Каким-то образом в моем неокрепшем сознании младшие брат с сестрой смешались с распятием на кресте, и, знаешь, я думала, что взрослые вообще не рассказывают мне ничего важного! А они должны бороться с несправедливостью и не допускать подобных вещей. И в моем сознании все это довольно сильно перепуталось под влиянием страха, как мне тогда казалось, перед католическими церквами и их искусством, хотя на самом деле это был, скорее, страх перед «большими идеями» в жизни: меня пугали смерть, секс, младенцы, политика и все те понятия, которых взрослые не хотели объяснять.
До сих пор я неохотно признаюсь в этом. До сих пор мне кажется, что чувство, будто я не такая, как все, – очень личное, и я всегда стеснялась того, что так остро все чувствовала, даже когда была маленькой, думая: за кого она себя принимает? Правда, раз теперь я стала старше и могу отнестись к себе добрее, то могу сказать, что тогда мое сердце просто было очень искренним, – надеюсь, оно и сейчас такое. Я часто защищала тех, кого обижали другие дети, или, по крайней мере, пыталась защищать. Мне необходимо было бороться с несправедливостью, и я была замкнутой – оттого, что была необычным ребенком и испытывала потребность думать своей головой и составлять собственное мнение. Правда, эти качества едва ли способствовали моей «популярности»! Вот замечательный пример: у нас в школе был один мальчик-грязнуля, Эдвард, – чудесный кроха, двигавшийся и поворачивавший голову так, будто танцует, а на детской площадке он всегда играл один, и близко к нему никто не подходил. От бедняжки плохо пахло, а его светлые волосы были так грязны, что я, конечно, подумала: мне нужно его спасти. И решила, что буду делать: объявлю всем, что он мой парень (нам тогда было по шесть лет). Он пришел в ужас. До сих пор вижу его лицо, побагровевшее под слоем въевшейся грязи, – это был ужаснейший день в его жизни. Все смеялись над ним. И надо мной. А он очень расстроился. Так я поняла, что не всегда получается как лучше.
Зимы у нас в Дербишире бывали волшебными. Помню, когда мне было лет пять или шесть, на Рождество всю школу увешали бумажными цепочками. А мы рисовали снег на картинах, так что нам для этого выдали черную бумагу. Шла зима 1947 года, в тот год в Дербишире выпало столько снега, что заключенным, чтобы расчистить дорогу, приходилось прокапывать траншеи в сугробах в нашей низине. Так вот, помню, как-то в классе я замерла и стала прислушиваться, как восковые мелки выстукивали «тук-тук-тук», а снег все шел. К концу дня выпал целый фут, в классе все дети сидели радостные и сосредоточенные, а за окном беззвучно падали снежинки, выстилая на земле снежный ковер, по которому нам предстояло добираться до дома. И если выглянуть в окно, посмотрев как можно выше, и сфокусировать взгляд на падающих снежинках, казалось, будто поднимаешься в небеса.
Помню, мы с папой ходили далеко через снежное поле в лес Робинвуд, чтобы собирать остролист с ягодками. Наверное, это было на Рождество, потому что во время рождественских праздников мама с папой зарабатывали тем, что делали венки, которые продавали в лавке зеленщика. Еще папа делал лучшие во всей округе санки, самые удобные и быстрые, так что другие дети называли наши санки «почтовой каретой».
Ольга почти неотступно следовала за мной. В лесу она помогала мне собирать мох и его частички, и я делала миниатюрные сады с прудиками и деревьями, похожие на гроты фей. Ольге они очень нравились. Но еще больше она любила, когда я делала домик и мы мастерили чайный сервиз из шиповника, желудей и бузины. В те годы я мечтала стать взрослой и жить одна в пещере под корнями букового дерева, а потом, в один прекрасный день, выбраться оттуда в прекрасном тюлевом платье с розовыми лентами (я задумывала надолго вперед!) и случайно встретить красивого мальчика с фермы. Правда, что это будет за мальчик, я не знала. Им мог бы стать Бен Тимперли. Он тут же был бы сражен моей красотой в этом платье, а я бы просто сказала ему, что оно вообще-то повседневное».
Вивьен не зря отмечает, что все ее детство проходило во времена карточной системы в послевоенной Британии и среди пейзажей графства Дерби, и тогда и сейчас символизировавших тонкую грань, разделявшую естественные сельские ландшафты и первые последствия индустриализации. В общем, детство Вивьен проходило между вересковой пустошью и фабрикой. Война в основном пощадила деревни Тинтуисл и Холлингворт, как и большую часть Дербишира и, в частности, семью Вивьен. Рядом с Миллбрук-Коттеджес упала лишь одна бомба, по странному стечению обстоятельств не попавшая в цель – город Манчестер – и разорвавшаяся в целых 10 милях от нее. Но на ближайших родственников Вивьен война однозначно повлияла, причем не только негативно. Когда началась война, ее отец, Гордон, устроился на военный авиационный завод в Трэффорд-Парке, и его на службу не призвали. На заводе «A.V. Roe», где он работал, производили бомбардировщики «Ланкастер», и после войны Гордон с гордостью рассказывал истории о том, как прямо за воротами предприятия, на плотине, работники проверяли качество бомб. У нескольких поколений семьи Вивьен с обеих сторон предпринимательство было в крови, и они всегда держали лавки – обувные и бакалейные. С 1928 года Дора работала ткачихой на местной хлопкопрядильной фабрике, где после 1939 года начали производить униформу и парашюты, а также камуфляжную форму, экипировку и палатки.
Вивьен в Скарборо, 1949
Брак мистера и миссис Суайр был и остался в памяти удивительно счастливым. Именно это, а еще то, что Дора и Гордон оба были красивы, в первую очередь вспоминают и друзья, и родственники, и сама Вивьен. Они были преданы друг другу, преданы детям – Вивьен, родившейся в 1941 году, Ольге, родившейся в 1944-м, и Гордону-младшему (хотя никто его так не звал), родившемуся в 1946-м. Детство, которое описывает Вивьен в стиле Лоренса, романтичное, давно ушедшее, особенно запомнилось исключительной свободой. Ольга, Гордон и Вивьен в детстве явно жили в другой Англии: летом гуляли до позднего вечера, и это в те времена считалось нормальным; свободно исследовали окружающий вещественный мир. Их учили относиться к образованию утилитарно, видеть в нем основу будущей профессии. «Я никогда всерьез не думала, что смогу сдать вступительный экзамен для одиннадцатилетних в среднюю школу, но я знала, что это важно, – признается Вивьен. – Именно поэтому папа и перевел нас в церковную школу, со всеми ее монархическими взглядами и приверженностью англиканской церкви: дети оттуда чаще поступали в среднюю школу. Я говорю: дети, – хотя сдали экзамены почти все девочки!» Благодаря войне некоторые части страны, включая Дербишир, вышли из экономической депрессии. Конечно, трудности непосредственно повлияли на развитие текстильной промышленности, а еще – английской моды. Дербишир и другие графства, которые объединились в Большой Манчестер, процветали. Активно производилось обмундирование, плотные ткани для военных и прочих нужд. Семья Суайр, где оба родителя работали, а бабушка с дедушкой держали овощную лавку, жила и питалась довольно хорошо. Когда рядом с Тинтуислом упала бомба, на низенькую кроватку, на которой спала Вивьен, посыпалась штукатурка – правда, она этого не помнит, – и уполномоченный по гражданской обороне пришел к ним, чтобы позвонить в ближайшую больницу. Суайры жили на краю прихода, зато у них был единственный в Миллбрук-Коттеджес телефон. И при этом в доме почти не было книг.
