Менты, видно, сразу его пожалели, и, откровенно говоря, было за что, поэтому он содержался в одиночке. Он был действительно красив как девушка. Лишь только на ночь дверь его камеры закрывалась, а так три раза в день он принимал баланду с зоны и раздавал ее, ну и шнырил у мусоров по мелочам вроде гарсона, но шнырем по изолятору был другой человек. Уже в преклонном возрасте старый парчак и к тому же молчун, но дело он свое знал туго. Его кликуха — Фигаро — была тому прямым подтверждением.
Ведь ему нужно было угождать мусорам, но не только в этом была его основная миссия. Главное, что он давно для себя уяснил: быть полезным каторжанам и в первую очередь — блатным. И не дай Бог ему было дать маху именно здесь! В таких случаях ни его, ни ему подобных не смог бы спасти никто, разве что только Всевышний. Но, судя по спокойной и жиганской обстановке во всем изоляторе, шнырь был в своем роде неглупым и добрым малым, что, естественно, всегда ставилось ему в заслугу.
Прямое тому подтверждение — его отношение к молодому фуфлыжнику чуть ли не как к сыну, естественно, бескорыстное, иначе бы мы учуяли разницу. В этом можно было не сомневаться — ведь в изоляторах и БУРах всегда сидит отрицалово, то есть люди, идущие вразрез с режимом содержания, да и с администрацией тюрем и лагерей в целом и, как правило, с большим тюремно-лагерным опытом. А как известно, нигде в ГУЛАГе так не познается и не закаляется человек, как в камерной системе.
Вот через этого самого шныря я и узнал, что Артура во всем помещении изолятора и БУРа нет; наладил также связь с бродягами, которые находились в это время «под крышей».
Что же касается связи с зоной, то здесь было немного сложнее. Обычно весточку на зону посылали через тех, у кого заканчивался срок, указанный в постановлении о водворении в изолятор, и он выходил в зону, но я-то сидел в одиночке! Но и при таком раскладе было много нюансов: можно ли доверить ксиву человеку, который выходил? Каково должно быть само содержание ксивы? Не все, конечно, можно доверить и шнырю — ведь все они кумовские, по-другому и быть не могло, вот и приходилось бродягам проявлять изобретательность. Но в моем положении за эти несколько дней я и так достиг немало. «Заживет как на собаке» — это, я уверен, сказано про таких, как я.
В этой связи мне хотелось бы отметить одну важную деталь: чем жестче условия, в которых вы пребываете, тем быстрее вы приходите в себя, если, конечно, на то есть воля Божья, тогда как к людям, избалованным судьбой, при тех же и даже, может быть, несколько более щадящих обстоятельствах фортуна очень часто поворачивается задом. Мне кажется, что судьба человека чаще всего в его руках.
За эти несколько дней я уже стал чувствовать себя намного лучше, чем можно было ожидать исходя из общих условий содержания. Этому сопутствовало то, что шныренок баловал меня, дубак был не особо строг, а камерная тишина действовала на меня успокаивающе, создавая философскую атмосферу и вселяя оптимизм, который мне после поимки был ох как необходим.
Но имелось и еще одно обстоятельство, благодаря которому я быстрее пришел в себя. Заключалось оно в том, что в то время, которое я описываю, никто не дотронулся до меня даже пальцем. То есть на сей раз мне, как бы странно это ни было на первый взгляд, дали оторваться не люди, а звери в прямом смысле этого слова, а человек, как ни удивительно, здесь был относительно ни при чем. И вот это самое обстоятельство почему-то приносило какое-то успокоение душе. Это, пожалуй, трудно будет объяснить словами, но понять, я думаю, можно.
Ночной метод допроса практикуется разве что на Петровке. Ну в Бутырках частенько, бывало, выдергивали ночью на допрос, но никак не на зоне. Здесь нет в этом необходимости, потому что почти все и про всех узнают сразу. Поэтому я был удивлен, когда в одну из ночей меня вывели в присутствии дежурного помощника начальника колонии (далее — ДПНК) из камеры и повели на допрос. Я еще не мог тогда знать, что меня ждал некий гость из Москвы. А такие люди редко обнаруживали в себе желание быть увиденными кем-то, и не только в зоне, поэтому допрос в данных обстоятельствах происходил всегда ночью, но и по инструкции, как я узнал позже, им нельзя было показываться прилюдно.
Я шел по длинному коридору, соединявшему здание изолятора с зоной, еле передвигая ноги, но меня, как ни странно, никто не подгонял. Впереди шел ДПНК, я следом, а замыкал шествие солдат из лагерного наряда. Так, молча и не спеша, мы добрались до кумовских кабинетов, которые находились в противоположной от здания администрации стороне зоны. В коридоре маленького, старого и неказистого сруба мы с солдатом остановились, а ДПНК вошел в кабинет старшего кума (Юзика) и почти тут же вышел, оставив дверь открытой, тем самым как бы приглашая меня войти, но ни словом, ни жестом не давая знать об этом. Я так же молча вошел в кабинет. Дверь за мной, немного поскрипывая, потихоньку закрылась, и я остался стоять возле нее, не трогаясь с места.
Обстановка кабинета мне была знакома, я здесь уже бывал несколько раз, а вот его обитателей, их было двое, я видел впервые. Прямо напротив меня у противоположной стены под непременным портретом Железного Феликса за столом сидел очень грузный мужчина с отталкивающей внешностью, напоминающий свинью перед родами. На вид ему было далеко за пятьдесят. Голова и усы а ля фюрер были седые, а мундир с полковничьими погонами резко выделял эту белизну. Глаза были большие и круглые, налитые кровью, как у быка, увидевшего красную тряпку. Он навалился на стол ладонями так, что они от этого даже покраснели.
Все это я успел заметить в доли секунды, в следующее мгновение грубый, под стать внешности, голос полковника приказал мне сесть. Указывать куда, надобности не было, так как почти посередине кабинета стоял привинченный к полу стул. Я молча подошел к нему и так же молча сел, при этом пытаясь искоса разглядеть второго гостя, который сидел за столом слева от меня — между двумя окнами. Я вновь услышал тот же грубый и повелительный голос: «Ну рассказывай, беглец!» В этот момент наши взгляды скрестились, как два клинка, и от неожиданности у меня по телу пробежали мурашки.
Сказать, что глаза полковника были свирепыми, значит не сказать ничего. Они горели такой лютой ненавистью и злобой, что, казалось, вот-вот выкатятся из орбит. Чтобы сгладить некоторое замешательство и выиграть тем самым время, я переспросил его, как бы не торопясь, выжав из себя при этом подобие улыбки: «А что говорить-то, начальник?» В следующий момент, буквально в долю секунды, вскочив и перегнувшись через стол, чего трудно было ожидать от такого грузного и, казалось бы, неуклюжего человека, полковник нанес мне такой удар правой, что я ковырнулся с табурета и, отлетев к стене и ударившись об нее, тут же рухнул на пол. Каждая клетка моего существа либо ныла, либо нестерпимо болела.
