Мы жили в Бэттери Парк Сити, на Манхэттене, напротив Статуи Свободы. У Германа там было несколько квартир, в одной жила наша семья, другие были для того чтобы там могли останавливаться многочисленные знакомые, приезжающие к нам просто в гости или по делам. Герман никогда долго жилье не искал, потому что времени никогда ни на что у него не хватало. Просто, где самое лучшее, там и приобретал, так как средства позволяли, а способности экономить он лишен напрочь. Нью-Йорк мне сразу показался неуютным городом, обилие ранее мной не виденных небоскребов не впечатляло меня. А скорее, наоборот, давили своей монументальностью. Поражало обилие продуктов в магазине, я выезжала из той еще Москвы, где продукты были большим дефицитом и прилавки магазина поржали своей скудностью и однообразием ассортимента. Но вкус продуктов очень отличался от привычной, хоть с трудом и доставаемой в Москве снеди. Сейчас у нас уже не отличается вкус еды, она также напичкана химией, как и во всем мире. Очень скучала там по нашему черному хлебу, когда кто-нибудь летел в Нью-Йорк из Москвы, всегда просила захватить мне кирпичик ржаного хлеба. Вначале, когда я прилетела в Америку, должна была там остаться с женой его брата как бы под присмотром, так как, в отличие от невестки, не знала английский язык, первый раз очутилась за границей, да еще с маленьким ребенком. Но у нее изменились планы, и она, не сообщив Герману, вылетела в Москву. И вот звонит мне Герман в Америку утром из Москвы: «Как ты там с невесткой?» Я говорю: «Она улетела в Москву». Это известие его удивило. А на следующее утро очень рано раздается звонок по телефону, и он говорит: «Плохо слышно, сейчас я тебе перезвоню». Я кладу трубку и жду, что он сейчас перезвонит, но раздается звонок в дверь, открываю, а там Герман с цветами. Он никогда не оставлял меня наедине с какой-нибудь проблемой, всегда делал так, чтобы кто-то рядом со мной был, если мне нужна была помощь, всегда был ко мне очень внимателен.
Словосочетание «лихие девяностые» — стало уже крылатой фразой. Ее можно расшифровать и как восхищение чем-то залихватским, новым, с налетом романтики и авантюризма, и как порицание, как кровавые, преступные, с пошлыми малиновыми пиджаками годы. У каждого свои ассоциации. Для кого-то это было крушением привычного образа жизни, когда вдруг интеллигент не в первом поколении с высшим образованием становился «челночником» и продавцом на рынке. Для кого-то это был период, когда стало возможным проявить свой интеллектуальный и предпринимательской потенциал, получить доступ к знаниям, которые раньше были недоступны из-за безжалостной цензуры практически на все мало-мальски значимое. Наше поколение родилось при Брежневе, в так называемые «застойные» времена, мы собирали макулатуру, металлолом, играли в «зарницу» и верили, что Леонид Ильич живее всех живых. Помню, когда умер Брежнев, я тогда училась в девятом классе, нас, всех школьников, отпустили с уроков домой, в стране был объявлен траур, а по телевизору транслировали «Лебединое озеро». В тот день, где бы ты ни находился: в магазине, в пирожковой или просто на улице — везде обсуждалась эта весть в контексте: «Что же теперь будет?» Привычка — дело близкое к суеверию, все-таки восемнадцать лет, это большой срок, и когда на Новый год поздравление по телевизору под бой курантов слышишь уже от другого «фольклорного элемента», это сродни черной кошке, перебежавшей дорогу. Затем «Лебединое озеро» транслировалось уже намного чаще, примерно каждый год, так как «новые генсеки» по состоянию здоровья скоропостижно покидали бренный мир. А потом началась так называемая «перестройка». С этим историческим событием я уже столкнулась на последнем курсе института. Чем оно мне запомнилось? Прежде всего быстрым перестроечным настроением так называемых комсомольских активистов нашего Полиграфического института. Еще те, кто год назад чуть ли не настояли, чтобы меня исключили из вуза, крича на комсомольском собрании, что я позорю звание комсомольца, пропустив два дня работ на «картошке» без медицинской справки, подтверждающей мое плохое самочувствие, заступился за меня, правда, тогда весь курс, теперь выступали ярыми обличителями «комсомольской крамолы». Запомнились талоны на водку и сигареты, которые можно было поменять на что-нибудь вкусное, тоже выдаваемое по талонам. Какое-то время можно было немного представить отдаленное военное «талончиковое» прошлое. И, конечно, как на дрожжах растущее кооперативное движение. Через год после перестройки больше половины всех моих знакомых организовали свои индивидуальные предприятия. Правда, прибыльными из них были только единицы. А мне девяностые подарили встречу с Германом, которому по складу характера и врожденному в хорошем смысле этого слова авантюризму очень подходили эти годы по надвигающимся новостроечным законам, чем-то напоминающие «дикий запад».
Любое время, носящее в себе что-то новое и в какой-то мере революционное всегда является испытанием для людей, выявляет их сильные и слабые стороны, умение держать удар и противостоять искушениям. В это время Герман потерял двух своих самых близких друзей. Один был школьным товарищем Пашей Немцевым. Дружили они еще, как говорится, со школьной скамьи, Пашка был на класс младше, но участвовал во всех Стерлиговских затеях, на которые он и в подростковом возрасте был мастер. Так вот для Павла девяностые годы стали роковыми в его жизни… Наркомания в советские годы была малоизвестным явлением. Зато в перестроечные годы быстро и уверенно стала распространяться среди молодежи. Когда Герман узнал о новых пристрастиях своего старого друга, он приложил немало сил, что бы вытащить его из этого омута. Это сейчас Герман уже понимает, для того чтобы избавиться от наркомании, как от беды, которая уносит уже миллионы наших детей, есть только одно средство — расстрел. Причем, как и для распространителя этой «химеры», так и для самого наркомана. Ведь человек, употребляющий наркотики, обязательно подсадит еще кого-нибудь из своих знакомых, будет тем примером, который увлечет за собой еще одну очередную жертву, а для матери именно тот, кто непосредственно и подсадил твоего ребенка на иглу, и является убийцей. Только страх перед казнью может уберечь от желания попробовать, потом уже, когда человек одурманивается этой дрянью, выхода из этой западни нет. А тогда наивно веря, что наркомана можно спасти, веря и еще благодаря таким псевдо избавителям-врачам, внушающих, что наркомания — это болезнь и ее можно вылечить, тем самым выступая в роли провокатора, внушая человеку: «Попробуй, будет невмоготу — поможем, ведь это просто заболевание от него вылечивают». Герман пытался спасти своего друга. Его помещали и в специальную больницу, и вывозили в горы, где держали с охраной, чтобы он был под присмотром и не смог выйти и добыть себе наркотик, и одновременно нагружали здоровой физической нагрузкой, надеясь, что горный воздух и бесконечные силовые упражнения вытравят пристрастие к дурману. Но ничего не помогло. Немцев умер в возрасте двадцати восьми лет от диагноза СПИД, выразившийся туберкулезом, который стал вытекающим состоянием из-за употребления наркотиков.
