В 1938 году занижать свой образовательный уровень Георгию Константиновичу было совсем, не с руки. Значит, он не кончил 4-й класс городского училища, а экзамены действительно сдал экстерном, но не через месяц после того, как вынужден был оставить занятия, а двенадцать лет спустя, когда поступал на кавалерийские курсы. Понятно, какие были требования к экзаменующемуся, особенно подходящего социального происхождения. Сам Георгий Константинович, заполняя личный листок по учету кадров в 1948 году в связи с назначением командующим Уральским военным округом, в графе «образование» указал, что в 4-й класс городской школы поступил в 1907 году, a окончил в 1908-м (а не в 1911-м, как написал в мемуарах). 3десь Жуков не стал уточнять, что экзамены за 4-й класс сдал только в 1920 году.
Почему же маршал в мемуарах предпочел, пусть на самую малость, преувеличить свою образованность? Дальше мы увидим, что это, по всей видимости, было связано с одной легендой, которую Жуков произвел на свет в 60-е годы. А передвинуть срок учебы Георгия Константиновича, скорее всего, побудило стремление в негативном свете представить дядю-эксплуататора, и свои взаимоотношения с ним. Ведь двоюродный брат описывает явно тот же самый эпизод, что и маршал — когда хозяин отобрал карты у учеников, игравших в «очко». Однако ничего не говорит, что из-за этого Михаил Артемьевич запретил Егору продолжать учебу на курсах. Да и сам этот эпизод никак не мог произойти раньше 1911 года — времени, когда Михаил начал трудиться в мастерской отца. Следовательно, после ухода Жукова из школы прошло уже не менее трех лет.
Что же касается утверждения М.М. Пилихина, будто Жуков окончил общеобразовательные курсы, да еще и с отличием, то оно наверняка восходит к словам самого маршала или даже непосредственно к тексту «Воспоминаний и размышлений». Михаила Михайловича не было в мастерской отца в те годы, когда его брат учился на курсах. А насчет «отличия», думаю, Пилихин-младший невольно переместил во времени похвальный лист, полученный братом Георгием после окончания церковно-приходской школы.
То, что мы уже знаем и еще узнаем о положении Георгия в мастерской, как будто свидетельствует: хозяин имел на толкового мальчика-ученика свои виды. Возможно, со временем думал сделать из него приказчика или даже компаньона. И мы вряд ли когда-нибудь точно узнаем, почему Жуков оставил школу. То ли ему стало трудно совмещать ее с работой в мастерской, что отразилось на успеваемости, то ли решил, что важнее освоить ремесло, которое даст верный кусок хлеба, а история с географией подождут.
Вот круг чтения будущего маршала сомнений не вызывает. И он сам, и его двоюродный брат на первое место ставят Ната Пинкертона и Артура Конан Дойля. Создается впечатление, что Георгий тогда еще не читал никакой военной литературы, даже лубочных биографий Суворова и Кутузова, не говоря уж о любимой книжке Павки Корчагина — романе Раффаэлло Джованьоли «Спартак». И вряд ли думал, что станет полководцем.
Трудные годы ученичества подходили к концу. Летом 1912 года Георгий получил отпуск в деревню, впервые за четыре года встретился с родителями. Односельчанам он запомнился бойким и веселым парнем, «грозой девок». Рассказывали о столкновении Егора из-за приглянувшейся ему Мани Мельниковой с почтарем Филей. Филе не понравилось, что Жуков танцует с Маней. Он выхватил револьвер, который почтальону полагался по роду службы, и пригрозил: «Еще раз станцуешь с Маней, убью!». Егор ловко вырвал у соперника револьвер, забросил оружие в кусты и как ни в чем не бывало продолжал танцевать с Маней. Фили же и след простыл; Позднее Георгий Константинович вспоминал: «Я когда молодым был, очень любил плясать. Красивые были девушки!»
Но не одна Маня Мельникова в ту пору тревожила жуковское сердце. Не меньшую страсть питал будущий маршал и к Нюре Синельщиковой, которой много десятилетий спустя подарил «Воспоминания и размышления», надписав: «А.В. Синельщиковой — другу моего детства на добрую память». Когда Анна, Синельщикова все же вышла замуж за другого, Жуков, узнав об этом, приехал в деревню и не своим голосом закричал: «Нюрка, что ты сделала?!» Родне едва удалось успокоить Егора и убедить его не делать глупостей. Как мы видим, еще в юности проявилась жуковская гордыня. Всю жизнь для маршала было невыносимо знать, что его предпочли кому-то другому, будь-то в делах любви или войны.
Накануне его отъезда в Москву в соседней деревне Костинке случился большой пожар. Жители Стрелковки пришли на помощь. При тушении пожара Георгий едва не погиб. Вот как он описал этот случай в мемуарах: «Пробегая с ведром воды мимо одного дома, я услышал крик: „Спасите, горим!“. Бросился в тот дом, откуда раздавались крики, и вытащил испуганных до смерти детей и больную старуху…
Наутро я обнаружил две прожженные дырки, каждую величиной с пятак, на моем новом пиджаке — подарке хозяина перед отпуском (таков был обычай).
— Ну, хозяин тебя не похвалит, — сказала мать.
— Что ж, — ответил я, — пусть он рассудит, что важнее: пиджак или ребята, которых удалось спасти…
Уезжал я с тяжелым сердцем. Особенно тягостно было смотреть на пожарище, где копались несчастные люди. Бедняги искали, не уцелело ли чего. Я сочувствовал их горю, так как сам знал, что значит остаться без крова. В Москву приехал рано утром.
Поздоровавшись с хозяином, рассказал о пожаре в деревне и показал прожженный пиджак. К моему удивлению, он даже не выругал меня, и я был благодарен ему за это.
Потом оказалось, что мне просто повезло. Накануне хозяин очень выгодно продал партию мехов и на этом крепко заработал. — Если бы не это, сказал Федор Иванович (Колесов, мастер-старик, по определению Жукова, «самый справедливый, опытный и авторитетный из всех мастеров». — B.C.), — быть тебе выдранному, как сидоровой козе».
Опять перед нами талантливо написанный рассказ, не выдерживающий, однако, критики даже с точки зрения простого здравого смысла. Получается, что хозяин — сущий дьявол, готовый высечь ученика за пару дырок, прожженных при спасении детей из горящего дома, и отказывающийся от экзекуции только, потому, что после удачной сделки пребывал в чрезвычайно благостном расположении духа. Хотя вроде бы дело это богоугодное, а Михаил Артемьевич — человек набожный, регулярно в церковь ходит, да еще и учеников к вере приобщить норовит. И с чего бы ему пороть Егора, нет, извините, не Егора, а Георгия Константиновича — его ведь, по утверждению двоюродного брата, с пятнадцати лет так величали. Пороть за то, что прожег подаренный, т. е., уже, выходит, свой собственный пиджак? Ну, высказать сожаление, что хорошая вещь испорчена, Михаил Артемьевич, конечно, мог. Но не более. Ведь он сам, когда мог, заботился о ближних. Вот его сын рассказывает: «В 1912 году мать Георгия заболела и приехала в Москву к брату. Отец пригласил врачей, которые, осмотрев больную, рекомендовали немедленно положить в больницу, где ей сделали сложную операцию. Когда мать Георгия вышла из больницы, она пробыла у брата около месяца, поправилась, отдохнула и стала просить брата отправить ее домой. Отец попросил Георгия проводить мать в деревню. Он с большой радостью поехал провожать мать домой, в Стрелковку, и прожил в деревне несколько дней, повидался с товарищами и родными и вернулся в Москву к дяде Мише».
