При всѣхъ своихъ въ общемъ, хорошихъ качествахъ Николай отличался безхарактерностью, подпадая подъ вліяніе окружавшей его обстановки. Еще будучи въ Гатчинѣ, онъ весь отдавался служебной обыденщинѣ и офицерскому клубному товариществу, вмѣсто того, чтобы серьезно взяться за подготовку для поступленія въ Академію. Въ концѣ концовъ, ему самому надоѣла такая безсодержательная жизнь — захотѣлось болѣе интереснаго и живаго. Отецъ устроилъ ему цензъ, и братъ Николай былъ избранъ Ставропольскимъ Уѣзднымъ Земствомъ Самарской губерніи въ гласные, а затѣмъ въ члены Уѣздной Земской Управы.
Когда въ Симбирской губерніи было введено Положеніе о Земскихъ Начальникахъ, Николай бросилъ только-что начатую земскую работу въ родномъ уѣздѣ и перешелъ въ г. Буинскъ Симбирской губ. въ Земскіе Начальники, благодаря чему устроился вместе съ братомъ Димитріемъ и его семьей. Но и тамъ, вмѣсто увлеченія живымъ служебнымъ дѣломъ и общенія съ интересными дѣловыми людьми, слабовольный Николай мало-по-малу втянулся въ компанію мѣстныхъ „клубмэновъ” и проводилъ жизнь большею частью въ нездоровой обстановкѣ картъ, закусокъ и пошлыхъ разговоровъ.
Послѣдующая жизнь сложилась для него, да и для всѣхъ его близкихъ, тяжкая... Судьба его бѣднаго не пощадила, закинувъ его сначала въ Иркутскъ, затѣмъ въ Бердянскъ, гдѣ онъ послѣдніе свои годы прожилъ въ кругу своей семьи, состоявшей изъ жены и двухъ милыхъ мальчиковъ. Въ Бердянскѣ въ 1910 году братъ Николай скончался, и тамъ же похороненъ.
Вспоминаю я брата Николая не иначе, какъ съ чувствомъ любви и искренней жалости къ нему. Дѣйствительно, это былъ человѣкъ прекрасныхъ душевныхъ качествъ и благородныхъ порувоаъ, но по складу характера своего былъ мягокъ и уступчивъ.
7
Болѣе ясныя и отчетливыя мои воспоминанія о самомъ себѣ начинаются лишь съ гимназическихъ моихъ лѣтъ т. е., съ 1877 г. До этого въ туманныхъ очертаніяхъ всплываютъ нѣкоторыя Головкинскія картины и лица въ періодъ моего ранняго дѣтства, напримъръ, обликъ няни моей Аннушки, моя комната съ лежанкой, на которой всегда почему-то стоялъ любимый мною холодный чай.
Вспоминается дорогая моя любимая „Тата” съ ея мягкимъ добрымъ лицомъ, та самая Тата, которая въ нашемъ домѣ не играла роли профессіональной нянюшки, а жила въ качествѣ постояннаго члена семьи въ особомъ помѣщеніи изъ двухъ комнатъ и кухни съ прихожей, въ одномъ изъ каменныхъ флигелей. Читала она духовныя книги, искусно плела кружева, пекла вкусные пироги и особенно блины, окружала себя безчисленными экземплярами кошачьей породы, а главное, всѣмъ своимъ добрымъ сердцемъ любила насъ, дѣтей, помогала матери и нянькамъ въ уходѣ за нами и была всегда и во всемъ глубоко преданной нашимъ родителямъ.
Заговоривъ объ этой милой, душевной, чистой, столъ любимой мною старушкѣ, я не могу не остановиться подольше на ея характеристикѣ, черпая свои воспоминанія само собой не изъ одного лишь періода моего ранняго дѣтства. Александра Николаевна Гафидова — „Тата”, какъ всѣ ее называли — была старой дѣвой. Дворянка по происхожденію, она рано осталась сиротой и воспитывалась въ семьѣ Оренбургскаго муфтія, почему знала въ совершенствѣ татарскій языкъ. Впослѣдствіи я у нея учился этому языку, но, признаюсь, трудно его было мнѣ усвоить.
Глубоко вѣрующая, она строго исполняла религіозные обряды православной церкви, посѣщала всѣ службы, соблюдала посты и пр., всей своей жизнью приближаясь къ монашескому быту. Квартирку свою Тата называла не иначе, какъ кельей.
Тата обладала особымъ свойствомъ привлекать къ себѣ наши дѣтскія сердца и души — всегда она находила для насъ интересныя бесѣды, полезные совѣты, умѣла занимать насъ. Бывало, наловишь въ купальнѣ разныхъ рыбешекъ, бѣжишь къ Тата уху варить въ ея маленькомъ горшечкѣ или упросишь ее блинчики спечь, а вмѣсто блинчиковъ, начнешь выпекать разныхъ фигурныхъ птицъ да звѣрей. Засаживались мы съ ней и ея старушками нерѣдко даже въ карты поиграть — въ „дурачки”, „мельники” и пр., но само собой, не во время постовъ: въ эти дни Тата любила мнѣ читать вслухъ житія святыхъ или другія духовныя книги.
Называла она меня „Шушой”, какъ въ раннемъ дѣтствѣ, такъ даже потомъ въ болѣе зрѣлые мои годы, вплоть до моего Предводительства. Скончалась она въ 1904 г. древней старушкой, безболѣзненно, тихо отойдя въ вѣчность, какъ и подобаетъ настоящей христіанской праведницѣ. Тяжела была мнѣ эта утрата и до сихъ поръ часто я обращаюсь мысленно къ ней, прося ея защиты и помощи.
8
Возвращаясь къ самому раннему моему дѣтству, я вспоминаю разсказъ о томъ, какъ Тата спасла меня отъ неминуемой гибели. Аннушка, моя няня, желая отвлечь меня отъ каприза, сняла свое кольцо и, по своей недальновидности, дала его мнѣ для игры, а сама на нѣкоторое время вышла. Вскорѣ вошла въ мою комнату Тата и застала меня задыхающимся. Призвавъ тотчасъ же Аннушку, она, послѣ ея признанія по поводу даннаго ею мнѣ кольца, взяла меня за ножки и стала вытряхивать кольцо, которое я засунулъ въ ротъ и горлышко. Благодаря этимъ мѣрамъ, кольцо выпало и я былъ спасенъ.
Въ домѣ у насъ было много гувернеровъ и гувернантокъ, при братьяхъ —больше французовъ, при мнѣ — нѣмокъ въ родѣ вѣчно сморкавшейся Изабеллы Ивановны, на долго отвратившей меня отъ игры на фортепіано своими выговорами и хлопками по рукамъ, причемъ гнусавымъ голосомъ обычно произносилась ею фраза предъ физическимъ воздѣйствіемъ: „си-бемолъ — оселъ!”...
Другая у меня была славная, добренькая старушенція — Луиза Егоровна, вѣчно всего боявшаяся, особенно т. н. „Лейденской электрической банки” — самодЬльщины моихъ старшихъ братьевъ, терроризировавшихъ бѣдную старуху прикосновеніемъ къ ней этой банки, да еще изподтишка...
Послѣднимъ моимъ гувернеромъ до поступленія въ гимназію (1878 г.) былъ Борисъ Борисовичъ Шпехтъ, изъ балтійскихъ нѣмцевъ, пожилой, средняго роста, полный, съ большой лысой головой и краснымъ мясистымъ рябоватымъ лицомъ. Несмотря на всю непривлекательность его внѣшности, Борисъ Борисовичъ вселилъ къ себѣ общую симпатію всѣхъ лицъ, такъ или иначе соприкасавшихся съ нимъ.
Умный, ровный, спокойный, страстный любитель природы и дѣтей, Шпехтъ былъ очень начитаннымъ натуралистомъ и прекраснымъ педагогомъ-воспитателемъ. Онъ былъ приглашенъ въ нашъ домъ лишь благодаря исключительнымъ рекомендаціямъ. И въ самомъ дѣлѣ, отецъ не ошибся — лучшаго человѣка трудно было найти!
Начать съ того, что Борисъ Борисовичъ былъ первый, который заговорилъ со мной душевнымъ, искренне-любящимъ языкомъ, заставивъ, незамѣтно для меня самого, открыть ему мою юную душу и сокровенныя дѣтскія мысли. До сихъ поръ ловлю я себя на воспоминаніи, съ какой любовью и охотой прислушивался я къ повѣствованіямъ милѣйшаго и умнаго моего воспитателя о всемъ томъ, что принято называть „окружающей насъ природой”. На все, бывало, Борисъ Борисовичъ умѣлъ обращать мое вниманіе при совмѣстныхъ нашихъ ежедневныхъ прогулкахъ — все живое, летало-ли оно, ползало-ли или цвѣло — все находило откликъ у почтеннаго натуралиста. Жизнь при немъ изо-дня въ день для меня становилась осмысленнѣе, интереснѣе, а съ этимъ явственнѣе казалась мнѣ и сила Небеснаго Творца вселенной и самая вѣра въ Него.
