Про эту последнюю ночь ходили легенды на подобие страшилок, которые рассказывают друг другу дети в пионерских лагерях. Мол, были случаи, когда приходилось заколачивать двери и окна, как это делал главный герой повести «Птицы» Дафны дю Морье, и отсиживаться до утра внутри бараков. Половина девушек собиралась ночевать у нас в палате, опасаясь за свое здоровье. Мы же отпиливали у кроватей ножки, запасались гвоздями и молотками, готовясь к обороне. Потому что с какого-то момента стало небезопасно ходить в туалет, который отстоял от лагеря на небольшом расстоянии. Кучки сидящих на корточках субъектов отпускали в нашу сторону реплики, после которых складывалось ощущение, что сейчас начнется кулачное месиво.
Эти люди говорили по-русски, но смысл их речи был скрыт от собеседника еле заметным акцентом и полным раздраем в голове говорящего. Они были готовы порвать нас на части. Их можно было понять. Живешь тут себе, браконьеришь потихоньку, мастурбируешь на первую полосу журнала «Работница», и вдруг приезжает двести молоденьких русских девушек, которые ходят в одних купальниках, раздражая зрение, потребляют браконьерскую икру, а отдаваться не хотят. И так два месяца.
Матросня, благодаря которой мой первый половой акт оказался прерванным, решила затеять дискотеку. Под открытым небом. С мощным звуком (на корабле, оказывается, имелась аппаратура). Наша пропахшая арбузами палата, которая была крайней во всех смыслах, стала источником электроэнергии. Розеток в бараке не было, и чтобы заиметь счастье прослушать магнитофон или вскипятить чай, нужно было разобрать выключатель и присобачить нужные проводки к нужным клеммам. Соответственно, свет, на тот период, пока розетка используется не по назначению, глох.
Вечерком в субботу поляна перед столовой превратилась в танцпол с примятой травкой. Боцман, к вокальным данным которого нельзя было применить понятие «голосовые связки», поскольку их уже давно развязали медицинский спирт и папиросы, выступал в роли ди-джея, хрипя в микрофон, как астматик во время приступа. Девушки принарядились, юноши помыли ноги. Вечеринка носила полуаристократический характер.
Пришли молодые люди с окрестных деревень (поселков, селений, аулов). Среди них был один с нерусским именем. Мистер Х. У него было лицо, за которым сразу же начинались оттопыренные уши. С мистером Y они направились к нам в палату, где застали меня за интимным процессом подстригания ногтей на ногах. Освещала меня свечка для торта (лампочка была умерщвлена на время дискотеки). Мистеры прикрыли за собой дверь и, собирая в полумраке остатки трезвости, стали предъявлять мне претензии о качестве полового обслуживания местного мужского населения питерскими барышнями. Я хотел было отшутиться, уже прицеливаясь к выходу, поскольку компания эта вызвала у меня неприятные ассоциации. Мистер Х пошарил по тумбочкам, схватил какой-то предмет и приставил мне его к горлу. Это была классическая открывашка, которая между ребер не пролезла бы, но кровь с ее помощью пустить можно запросто.
– Может, прирезать? – поинтересовался мистер Х у мистера Y.
– Пусть живет.
Прирезать меня сим предметом было бы сложно. Зато вот ножницами, которые кололи мне зад (я на них сел с перепугу) очень даже возможно. Мистеры покинули помещение, пообещав, что спокойной жизни ни у кого (а у меня особенно) в лагере не будет.
Сидя в темном бараке, я прислушивался к своим ощущениям, которых хватило для того, чтобы пойти к лагерному начальству. Это был жест отчаянья.
С начальством у нас были отношения более чем напряженные. Начальство и молодой трудовой коллектив представляли собой диполь – два электрических заряда противоположные по знаку. Соприкасаться нам было запрещено. Потому что стоило потереть шерстяную тряпочку начальского терпения об эбонитовую палочку нашего тинейджерского беспокойства, как тут же проскакивала искра. Начальство хотело, чтобы дети работали, по ночам спали, чтобы девушки не шарились с местными. Но дети не выполняли стройотрядовские заповеди, что рассматривалось как нарушение административного порядка. Например, такое нарушение.
Детям захотелось выпить, но пить было нечего кроме волжской воды. Денег тоже не было. Поэтому дети расположились на полу, образовав круг из пятнадцати человек, и стали пить ненагруженную алкоголем природную влагу. При этом атрибутика пьянки была тщательно соблюдена (закуска в виде помидорного салата и зажаренных карасей, тосты, чоканье). И надо сказать – торкнуло. Такой коллективный психоз на почве желания опьянеть. Я повторил этот опыт несколько лет спустя, распив три литра бифидока из рюмок. Эффект тот же.
Дети были взяты с поличным на месте преступления лагерным начальником, который готов был головой об стену биться, дабы выискать под матрасами самогон, в тумбочке марихуану, презерватив в подушке. Он вбежал с криком: «Попались!» Схватил бутылку. Понюхал, попробовал, понюхал, попробовал. «Там должен быть спирт. Или самогон». Так говорили его удивленные глаза. Но в бутылке была вода. Самая обыкновенная волжская жидкость. Аш, мать ее, два о. В то, что дети от астраханской хандры начали пить воду, как водку, он так и не поверил. Зато ему пришлось поверить, что открывашкой можно не только банку со шпротами откупорить, но и вены на шее, если она в руках у мистера Х.
Выход был найден довольно простой. Меня пригласили к милиционеру, периодически дежурившему на территории лагеря, и популярно объяснили ситуацию с местным мужским населением (сидело, сидит, будет сидеть). Одна заявка в письменно виде – и от меня отвянут тут же, поскольку этот лист бумаги будет висеть дамокловым мечом над мистером Х и над мистером Y. Я поначалу упирался, вследствие антагонизма моей панковской натуры и милицейских протоколов. В системе моих морально-нравственных ценностей, вытекающих из юношеского максимализма, такого тандема не подразумевалось. Мне было объяснено еще раз, что это единственно возможный выход (мирный) из сложившейся ситуации. Я посоветовался со своими сожителями и написал заяву. Мистеры тут же отклеились от меня, как отсыревшие обои от бетонной стены. Даже свои косые взгляды попрятали в брови.
Ближе к отъезду мы стали запасаться в столовой пустыми коробками из-под геркулеса для того, чтобы использовать их в качестве тары. Трава сохла в укромном месте. Каждый планировал увезти пачек по десять. Надеялись на то, что на вокзале никто шмонать не станет, поскольку погрузка стройотряда в вагон – это психдом. Все шло в нужном темпе. Рассматривались даже варианты запихивания коробок с «овсяными хлопьями» в ящики с помидорами, так, чтобы их не было видно.
