На темной пластинке изогнулась зеленая ящерица из малахита. Рядом с ней каллиграфическим почерком было вырезано „Победителю от побежденного”. Курчатов взял ящерку, покрутил, слегка улыбнулся и, сделав удивленный вид, спросил, что это такое. Кикоин молчал, академик-металловед недоуменно покачал головой, и тогда, забрав бороду в кулак, Курчатов с хитрым видом обратился ко мне:
- А ты знаешь, что все это означает?
Уже за минуту до этого меня озарило. Ведь на пластинке вовсе и не ящерица, а тритон - маленькая саламандра. Сколько раз я ловил сачком в прудах этих тритонов, когда еще мальчишкой охотился за всякими тварями. Тритон - так одно время называли тритий, сверхтяжелый водород, нужный для водородной бомбы. Тритон - побежденный, покорившийся Курчатову. Я понял, что речь идет о водородной бомбе. Скоро в очередной раз Курчатов станет победителем.
- Не знаю, Игорь Васильевич, - дипломатично уклонился я от ответа.
В конце лета я узнал об успешном взрыве первой советской водородной бомбы.
Неожиданно уральская командировка затянулась. Мои опыты, ради которых я приехал на Урал, были отложены на неопределенное время, а я оказался втянутым в измерения критических масс. Вместо маленького плутониевого шарика предстояло иметь дело с килограммами плутония и это было уже отнюдь не безопасное занятие. Ведь время от времени мы, можно сказать, „выпускали из бутылки джина”. Это происходило в тот момент, когда начиналась цепная реакция, как в атомной бомбе. Это могло кончиться неприятностями, и поэтому мы работали в удаленном от других здании.
Я жил в гостинице, и от города до нашего „хозяйства” добираться приходилось довольно долго. Минут двадцать надо ехать на автобусе, а потом идти столько же лесом. Я впервые был на Урале и испытывал настоящее удовольствие от здешней зимы. Небо ясное и высокое, сильно морозит, но ветра нет. В лесу тихо, под ногами хрустит снег. Дышится удивительно легко. Мы каждое утро повторяем один и тот же путь и по дороге говорим о наших опытах. Для них нам выделили отдельный павильон, и кроме нас там никто не работает. С утра девушка из первого отдела приносит наши лабораторные журналы, а вечером забирает их обратно. Иногда заходит Курчатов посмотреть, как идет наш эксперимент. Удивительный был человек — когда он появлялся, сразу же возникала атмосфера какой-то приподнятости. Весело поблескивая глазами, Курчатов разглаживал бороду, и казалось, за этим человеком пойдешь куда угодно,, без оглядки. Иногда Курчатов подсмеивался над чем-то, но шутки его не были обидны.
Наши опыты выглядели очень просто. Кажется, даже чересчур просто. Для начала мы делали что-то вроде слоеного пирога. Пластина из плутония -пластина из полиэтилена, пластина из плутония — пластина из полиэтилена... Все это закреплялось на устройстве вроде домкрата, которым пользуются автомобилисты при замене колеса. Как у всякого домкрата, у нашего тоже была ручка, которую надо было крутить. Флеров не доверял эту операцию ни мне, ни Кутикову.
Ручка медленно поворачивается, наш „пирог” медленно вползает в урановый цилиндр, а мы прислушиваемся. Динамик в углу комнаты молчит. Значит, надо добавить еще плутониевую пластину и, конечно, полиэтиленовую. Динамик по-прежнему молчит. Добавим плутония еще. Главное — терпение. Наконец динамик начинает слегка постукивать. Внимание! Мы приближаемся к критической массе. Теперь нужна предельная осторожность. Важно, чтобы не началась неуправляемая цепная реакция. Если это случится, беда, и скорее всего непоправимая. Шаг за шагом мы приближаемся к критической массе. Занимаясь этим, мы не только слушаем динамик, мы рисуем в лабораторном журнале крестики. Из них складывается линия. Мысленно продолжая ее, мы догадываемся, когда должна начаться цепная реакция. Тогда динамик словно взбесится и с каждой секундой начнет учащать свой стук. С этого момента наша „игрушка” перестает нам подчиняться. С секундомером в руках мы, убежав за бетонную стенку, следим за убыстрением барабанной дроби динамика. Через минуту он начнет выть, но мы этого не допустим. Для этого надо будет дернуть за тоненький тросик. Произойдет чудо — в урановом цилиндре откинется дверка и наступит тишина.
Однажды случай напомнил нам, что он - истинный хозяин нашей жизни.
Как обычно, мы работали с плутонием. Репродуктор молчал, и мы добавляли плутониевые пластины. Флеров медленно крутил ручку домкрата, а Кутиков и я стояли рядом. Вдруг Флеров застыл, и лицо его стало белым.
- Нейтронный источник на месте? — хрипло пробормотал он наконец.
Кутиков на мгновение словно окаменел, потом засуетился, забегал, бросился к окну. На подоконнике лежала ампула с радием, перемешанным с бе-риллиевым порошком, а полагалось ей быть прикрепленной к урановому цилиндру. Без этой ампулы момент приближения к критической массе остался бы незамеченным. Страшно подумать, что ждало нас. На сей раз поток нейтронов начал бы нарастать с огромной скоростью. Установка наверняка вышла бы из-под контроля. Если учесть, что в нашей „сборке” бывало более десяти килограммов плутония, мы, возможно, были близки к атомному взрыву небольшой мощности. Скорее всего наш домкрат вышибло бы взрывом и начался пожар. Мощность первой атомной бомбы была равна, примерно, двадцати тысячам тонн взрывчатки, на нас хватило бы пятидесяти килограммов. Оказалось, что Кутиков, сняв по какой-то причине ампулу с радием с уранового цилиндра, не поставил ее на место. Забыл. Здесь было наше слабое место. Отсутствовала „защита от дураков”. Не было сигнализации, запрещающей работу без ампулы. По-моему, Кутиков не слышал той матерщины, которая обрушилась на его бедную голову. Он был где-то далеко.
Мне приходилось впоследствии встречать тех, кому не повезло. Один из них, мой сокурсник, попал в аварию в обстановке, наверное, запоминавшей нашу уральскую. Взрыва не было, но было чудовищное переоблучение. Физику отрезали кисть правой руки. И он почти ослеп. Но жить надо было, хотя экспериментальной работой он не мог больше заниматься. В течение нескольких лет пострадавший потихоньку работал, систематизировал экспериментальные данные. Наконец он даже написал диссертацию, но за день до ее защиты умер.
Во время моей уральской командировки познакомился я с двумя механиками из ЛИПАНа. Они работали в другой группе, но иногда помогали нам. Потом они вернулись в Москву, и вскоре один из них „погорел” на критической сборке. Кроме него пострадали несколько человек, но не так сильно, как он. Среди них был физик из нашего сектора. Физик долго лежал в больнице, а когда вернулся в сектор, выглядел бледным и усталым. Расспрашивать его об обстоятельствах аварии было неловко. Какой-нибудь недосмотр, мелкая оплошность, и мгновенно ужас пришел на смену шутке или обычному спокойному разговору. Цепная реакция не контролируется и поток радиации таков, что воздух начинает слегка светиться. Кто-то застыл от страха, а кто-то голыми руками пытается вытащить кусок урана, остановить цепную реакцию. Что было с механиком, знакомым по уральской командировке, не знаю. Ему чуть ли не все бедро отрезали.
