Опасаясь, что телеграмма особого воздействия не окажет, Набоковы попытались придать делу Марамзина чуть больше огласки, намекнув редакции журнала People, что в интервью с Владимиром, которое они готовились опубликовать в следующем номере, неплохо было бы упомянуть о ленинградском послании. Редакторы так и поступили.
Набоковское интервью для People – смесь правды и преднамеренного лукавства. Писатель утверждал, будто на дух не переносит студенческих активистов и хиппи (в чем, вероятно, не покривил душой), и выражал сожаление, что Вера никогда не смеется (что не соответствовало действительности). Прежде чем давать интервью, Набоков по обыкновению поставил условие, что готовый текст перед сдачей в набор дадут ему на вычитку.
Владимир вообще часто правил статьи о себе, иногда даже постфактум. Любопытно, какие моменты он вычеркнул из своих интервью, включенных в книгу «Набоков о Набокове и прочем», которая вышла в конце жизни писателя. Скажем, он удалил признания, что набрал лишний вес, ремарку, что Толстой будто бы заразился венерическим заболеванием от швейцарской горничной, и обидные замечания в адрес Пастернака и других литераторов. «Я категорически отказываюсь критиковать современных писателей», – заявлял он в письме к одному журналисту, как будто и правда никогда этого не делал или не знал, что у репортеров, как говорится, все ходы записаны.
Когда в другом интервью Набокова попросили прокомментировать мнение, будто бы он извращенный и жестокий автор, он ответил вопросом на вопрос: «А мясник жестокий?» И пояснил: «Если я был жесток, наверное, так вышло потому, что мир в те дни казался мне жестоким».
В хороводе отрепетированных ответов и правок самого себя теряется возможность проследить, о каком Набокове идет речь в данный момент – о выдающемся писателе; о лукавом хозяине дома, любящем потчевать гостей шутками, или о волшебнике, который упрятал прошлое в текстах и ждет, когда же читатели его найдут. Как следствие, в интервью журналу People трудно понять, репортеру или самому Набокову мы обязаны абзацем, где писатель «не рвется в политику и не ищет бульварной известности, но включается в живую историю тем, что спокойно работает один десяток лет за другим, всю жизнь, пока его голос… не начинает звучать почти так же громко, как ложь. Лишившись родной земли и языка, он завоевал нечто большее… Он выиграл».
Что он выиграл? Славу, деньги, творческое бессмертие – безусловно. Но мир приговорил Набокова к литературной тюрьме, которую писатель сам для себя построил, ибо в его книгах, каждая из которых предназначалась для борьбы с тиранией, читатели не нашли ничего, кроме хитроумных игр в кривых зеркалах, отражающихся одно в другом.
До крушения советского режима Набоков не дожил. Но той осенью, когда расстроилась его встреча с Солженицыным, повидать писателя приезжали многие советские изгнанники. Набоков внимательно просматривал перевод «Ады» на французский; у него гостил представитель компании McGraw-Hill, издававшей его книги в Америке. Писатель задумывал новые вещи и приступил к роману «Лаура и ее оригинал», который успел закончить в уме, но не на бумаге.
Споры с Эндрю Филдом по поводу биографии продолжались, и к 1976 году отношения Набокова и его летописца стали откровенно враждебными. Неудивительно, что Филд сопротивлялся – обе стороны бесконечно правили рукопись и отфутболивали ее друг другу. С одной стороны, замечания Набокова шли на пользу книге – он уточнял детали, исправлял фактические ошибки и редактировал те места, которые касались людей за «железным занавесом». Но в то же время из биографии исчезали «вкусные» детали вроде тех, какие Набоков – самостоятельно или при помощи юристов – любил вычеркивать из своих интервью.
Разгоряченный битвой с Филдом, писатель в последние недели жизни напустился на критика Джона Леонарда, грозя тому судебным преследованием за статью, в которой тот называл известного фальшивомонетчика «обманщиком, каких не знал мир, пекинским Набоковым». Подобные мелочи вряд ли стоили времени, которого у Набокова оставалось совсем немного. Реальные и вымышленные посягательства на его доброе имя занимали писателя так, будто он все еще жил в дореволюционной России. Впрочем, почти так оно и было – по меньшей мере он всеми силами к этому стремился.
Все чаще задумываясь о вечности, Набоков отвечал всем тем, кто называл его фигляром или упрекал в издевательствах над персонажами, что последнее слово будет за ним: «Я верю, что в один прекрасный день я буду переоценен и вместо фривольной жар-птицы меня объявят строгим моралистом, осуждающим грех, преследующим глупость, высмеивающим вульгарность и жестокость и присваивающим суверенную силу сочувствию, таланту и гордости».
Бессмертие, которое Набоков заслужил своим творчеством, не могло прибавить к его жизни ни дня. Однажды ночью он проснулся, думая, что умирает; он кричал, звал жену, но Вера не слышала. То была лишь генеральная репетиция – но все понимали, что смерть близка. Годом ранее Набоков упал на пешей прогулке, и с тех пор его медленно затягивала трясина хронического нездоровья. Он как будто возвращался к детским ангинам и воспалениям легких, но вместо собственных буйных фантазий его мучили усиленные снотворным галлюцинации. Температура и инфекция мочевых путей брали свое. Приговорив стольких персонажей к смерти, которая обрывает их на полуслове, Набоков медленно угасал без надежды закончить свою последнюю историю.
Его конец не был отмечен гротескными штрихами вроде тех, которые он любил рассказывать о смерти Гоголя, – чередованием теплых ванн с холодными обливаниями, прилипшим к спине животом, пиявками, которые свисают с носа и попадают в рот. Набоков умер обычнейшей из смертей, от отека бронхов, огромного количества жидкости в легких и скачков температуры, с которыми ничего не могли поделать.
В мае предыдущего года писатель планировал съездить в Израиль, но отложил визит; он надеялся снова увидеть Америку и, не веря, что это когда-нибудь сбудется, все-таки мечтал вернуться в Россию.
Владимир Владимирович Набоков любил маленькие баночки фруктового желе и возмущался успехами Пастернака так, будто они могли перечеркнуть его собственные. Он высмеивал людей, умиравших потом невообразимой, страшной смертью, и якобы собирался вызвать убийц отца на дуэль; он поместил в свои книги все мыслимые и немыслимые тюрьмы века. Но умер он совсем не так, как его герои. Пожалуй, это лучший конец, какой может быть у современного писателя: Набоков покинул этот мир на закате дня, окруженный заботой, на руках у жены и сына и без сомнений в том, что его книги переживут автора.
