кулаки, что занемели. Они вместе выбрались из плавней. «Петр Черный? Не тот ли это парень, что лазил с ребятишками по деревьям, разорял галочьи гнезда? Эка подрос! Возмужал!»
От автомашины их окликнул Красавин, уже начавший беспокоиться за начальника. Он отлично помнил Петра Черного, ласково пожал ему руку и негромко спросил, как тот очутился ночью под самым передним краем.
— Да так, — замялся механик. — Кое-чем промышляем.
— Например? Часы с побитых немцев снимаешь?
— Что вы, товарищ Красавин, — смешался Черный. — Зачем нашему совхозу часы? Я тут в основном деле… насчет танков.
— Что, что? — заинтересовался и Браилов. — Целые танки воруешь?
— Оно не то что ворую, — вдруг по-мальчишески улыбнулся Черный. — Но вроде. А где иначе взять запчасти для ремонта тракторов? Совхозснаб не выпишет, его бы самого восстановить, а нашему «Днепровскому» ждать некогда, вот-вот осеннюю пахоту зачинать. Втулки ж с танков, пальцы, аккумуляторы очень прилично подходят. Опять же электропроводку снять можно, динамку: словом сказать, есть чем разживиться. Ну а тут по плавням этой побитой немецкой техники — сила. Драпали фрицы, все бросали. Вот народ и охотится. Я уж кое-чего достал, приступили у себя на «Днепровском» подковывать два трактора.
Директор треста с уважением покосился на Петра Черного: экий молодец, ведь каждую минуту гитлеровцы могут подстрелить с того берега. Да, значит, есть патриоты, дельный люд в освобожденной зоне, будет с кем поднимать разрушенное врагом хозяйство. Вдруг Браилов оживился и попросил механика перевезти их на своем каюке через протоку.
— А чего ж, — охотно согласился Черный. — Я могу вас подогнать к самой столбовой саше, а там до городу и часу ходу не будет.
— Вот это выручишь, — обрадованно сказал Браилов. — Ну а мы в долгу не останемся.
Не мешкая, он сунул в рюкзак портфель, резиновую подушку, смену белья: чемодан оставил в кузове под брезентом. Красавин и завхоз тоже заторопились собираться. Скоро узкий каюк стал наискось пересекать протоку. На берегу осталась полуторка; шофер проводил их завистливым взглядом и вновь с ключом склонился над брошенным на землю автомобильным скатом.
II
Город был сильно разрушен, целые кварталы завалены обломками зданий, там и сям торчали обгорелые, пахнущие гарью, дымом трубы. Еще с щупами бродили минеры, население расчищало улицы; то и дело на носилках проносили откопанные, кровавые человеческие останки. Бродили бездомные собаки, невесть как уцелевшие.
Одноэтажное здание правления треста совхозов чудом сохранилось, в нем только перекосило рамы. Браилов ходил по голым, ободранным комнатам, усеянным обвалившейся штукатуркой, битым стеклом: в нос било глиной, пылью, разной мерзостью, — следы прошедших здесь армий. Во всех комнатах не уцелело ни одного шкафа, ни даже дрянной табуреточки, пол посреди кабинета главного агронома выгорел, обуглился: видимо, разводили костер. Вот это называется «принял трест». С чего ж начинать работать?
В зияющие окна тянула утренняя осенняя сырость, опухшие от бессонницы глаза Браилова слипались. Он подобрал с пола несвежий лист бумаги, крупно написал химическим карандашом: «ТРЕСТ ЗЕРНОВЫХ И ЖИВОТНОВОДЧЕСКИХ СОВХОЗОВ Н.К.С.Х. СССР». Выйдя на крыльцо, прицепил это объявление на дверь: так учреждение вновь начало свое существование.
Отсыпаться было некогда. В этот день Браилов побывал, где только мог: в обкоме партии, в горкомунхозе, даже в военной комендатуре — и к вечеру совершенно убедился, что никто из них ничем помочь ему не может: они сами ничего не имели. Дежурный по комендатуре старший лейтенант с подозрительно красным носом сказал ему, кивнув на угол, где были свалены трофейные автоматы, диски с патронами, пистолеты: «Вот этим бы могли ссудить, но вы ж не воевать приехали? Ступайте по разбитым домам и все, что найдете подходящего, тащите к себе в учреждение».
И Браилов принялся действовать на свой риск. Начал с воскресника — вычистили здание, помыли полы. Вдвоем с шофером на полуторке мотался по заваленным балками, битым кирпичом переулкам и раздобыл два почти целых конторских стола, буфет, который собирался пустить под канцелярский шкаф, массивное кожаное кресло, совсем новое. Раздобыли электроплитку: можно сварить картошки, вскипятить чайник, а то надоело жить всухомятку на консервах да помидорах. В городе еще не работала ни одна столовая.
Еще хлопотнее оказалось набирать служащих. Расспрашивая, кого можно, Браилов с великим трудом подыскал себе временного главбуха — счетовода с взорванной паровой мельницы, человека одноглазого, мрачного и крайне молчаливого. Завхоз сам объявился. Браилов и трестовцы убирали, мели двор, когда за воротами на мостовой остановилась тачка о двух колесах, горбившаяся увязанным веревкой скарбом. Вез ее маленький, юркий человечек с ершистыми волосами, коротким, словно бы срезанным, подбородком и передними зубами, выдавшимися вперед, как у сурка. Он бросил дышла, желтыми бегающими глазками изумленно и радостно уставился на работавших в трестовском дворе людей.
— Объявилися! — дрожащим голосом бормотал он про себя. — Воскресли!
Колченогий сторож, инвалид гражданской войны, указал на него директору:
— Фостиков. Хозяйственник бывший.
Все уставились на человечка у тачки. А он, опустив натруженные руки, казалось, все не мог прийти в себя, и срезанный подбородок его мелко трясся, в покрасневших глазах скопились слезинки.
— Он, — сказал Браилов. — Терентьич. Жив?
Сзади тачку окружало трое детей Фостикова: все девочки. Они были закутаны в какие-то платки, шали, ватники. У старшенькой на ногах болтались немецкие ботинки, меньшая пришла в глубоких калошах. Дочки стояли молча за отцом и тоже во все глаза смотрели на трестовских работников.
— Откуда бог несет? — спросил Браилов, подходя.
Фостиков цепко схватил его за руку: то ли хотел пожать, то ли ощупать.
— Там были, — заговорил он, указав куда-то в конец города. — За бойнями, в овраге. Пережидали бой… Ховались, сказать если.
— Поздно возвращаешься, — сказал кто-то. — Народ давно потянулся.
Фостиков промолчал.
— Видишь, — сказал Браилов. — Очищаемся от грязи.
Фостиков опять промолчал.
— Что ж. Пойдешь обратно завхозом?
И на этот раз Фостиков ответил не сразу.
— А ведь я за эти… за черные эти годы сколь разов сюда приходил. Сельскохозяйственная команда немецкая в доме стояла. И вот… глазам не верю. Опять наш трест будет? Все как раньше? Не зря люди дожидались.
Он вдруг засуетился, словно тут же собирался начать уборку двора. Вновь впрягся в оглобли тачки.
— Отвезу девочек. Гляну, квартера как, уцелела, может. Нынче еще буду… А долго не вертался: дочки плакали, боялись. Тут чего только не повидали. Немец и вешал на городской площади у театру и в Германию угонял в неволю. Убедиться желательно было. Не попасться бы снова в лапы.
И тачка Фостикова загрохотала по булыжникам, закутанные девочки тронулись сзади.
— Женка у его в оккупацию померла, — сказал сторож-инвалид. — Сам стряпает, детей обшивает. Года эти, как и все мы, с картошки на
