Сюзанн Варга - Лопе де Вега

Глава XI

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ЛОПЕ: АМАРИЛИС. 1616–1632 годы

Сейчас мы приближаемся к той части жизни Лопе, которую исследователи единодушно признают самой драматической и которая даже три века спустя продолжает вызывать множество суждений и комментариев. Остается только рассказать, как на него снизошла эта любовь, которая повлияла на его судьбу, с одной стороны — посодействовав росту его славы, а с другой — оказав влияние воистину роковое. Лопе с достаточной точностью описывает различные фазы этой любви в той «лирической летописи», коей является эклога под названием «Амарилис». Надо сказать, что Амарилис — это одно из поэтических имен, данных Марте де Неварес.

Эта любовь обрушилась на Лопе внезапно. Сначала он услышал голос, певучий женский голос, напевавший какую-то мелодию и заполнивший все вокруг во второй половине осеннего дня 1616 года. Это произошло в саду, где проходил поэтический праздник и где всё как бы дышало ожиданием счастья.

Вот там два человека, мужчина и женщина, испытали сильнейшее потрясение, которое порой испытывает каждый из нас, столкнувшись с истиной во всей ее полноте. Они оба оказались под воздействием неведомого чувства — разумеется, чувства, вспыхнувшего в сердце Лопе, который уже многократно в своей жизни познал те ощущения, что возникают при зарождении любви, уж у него-то опыта хватало. Лопе почувствовал прилив новых сил, эти силы властвовали над ним, маня и соблазняя некими возможностями высшей природы. Лопе более не думал о тех клятвах, которые столько раз давал сам себе на протяжении последних лет, он не требовал отчета за свою судьбу ни у Господа, ни у общества. Он отдался чувствам, понимая, что они противоречат его «моральной программе», но они так соответствовали его драматическому чувству жизни.

Амарилис была воплощением той мистической поэзии, о которой Лопе всегда мечтал. Женская привлекательность, которой она была одарена, смягчалась сдержанностью и скромностью.

Ее зеленые глаза, прекрасные восхитительные глаза, завладевали душой, очаровывали несравненным цветом, огонь, блиставший в них, походил на свет звезд. Зрачки ее глаз были окружены золотистым ободком, и казалось, что это изумруды, оправленные в живое золото. Ее красота была воплощением всех самых сказочных грез поэта, его самых фантастических ожиданий.

Тот знаменательный день не был отмечен каким-либо событием, которое могло бы придать ему торжественность, в тот день звучал только голос Амарилис, который проникал в душу Лопе и словно предсказал, сколь головокружительна будет эта любовная история, которая вскоре превратит его жизнь в драму, а затем в трагедию. Любовь Лопе к Амарилис была столь всеобъемлющей, что уничтожила, стерла все прошлое. Она изгнала образы его грехов, превратила в прах все благие намерения. Его творческая мысль требовала ярких переживаний, и он их нашел.

Но Лопе знал, что эта страсть не будет развиваться без борьбы, без яростных битв, и эти баталии оставят в его поэзии и в его переписке следы тех чувств, что терзали его сознание и совесть. Разумеется, ничто не могло удержать его душу от страстного волнения, но вскоре он ясно ощутил необходимость не забывать о своем долге и своих обязанностях. Вот так он оказался в нелегком положении между любовью и покаянием.

Это любовное влечение ни в коей мере не исключало его желания осуществлять свою деятельность в качестве духовного лица, а также не повлияло и на его решение оставаться в лоне Церкви. Более того, он желал приобщить к своей новой жизни очень набожную душу, хотя и не принадлежащую к церкви, к монашеству, ибо для этого она была приспособлена менее, чем чья-либо иная душа на свете.

Соединение таких свойств, как пылкость и искренность, представляло собой самый короткий путь, чтобы привести Лопе к сильнейшей драматизации жизни. Наблюдатель же в данном случае, заняв свое место на позициях морали, не увидел бы в этом любовном увлечении человека, пребывающего в сане священника, ничего, кроме самого простого и верного способа соединить святотатство и смертный грех.

Действительно, если Лопе был священником, то донья Марта де Неварес-Сантойо (таково было полное имя дамы) была замужем, к несчастью — неудачно. Существовали ли обстоятельства, которые в большей мере могли поспособствовать тому, чтобы разразилась невиданная буря страстей? Лопе полностью отдавал себе в том отчет и выражал свое понимание в патетическом восклицании: «Да будет проклята любовь, противопоставляющая себя небесам!» Это восклицание можно назвать разоблачительным, ибо оно свидетельствует о том, сколь жестокая борьба происходила в нем; свидетельствует оно и о том, что он ощущал отчаяние и тревогу, ибо не был расположен бросать вызов Господу. Действительно, бесполезно было бы искать в Лопе непокорный дух восставшего против небес Дон Жуана, человека, вознамерившегося презреть терпение Господа; еще в меньшей мере в нем следовало бы искать наглую безнравственность Казановы. Лопе понимал, что он творит, и это понимание греховности его любви рождало в нем чувство вины, тем более глубокое, что он если и не выставлял напоказ свою частную жизнь священника, то и не скрывал ее. Он не только никогда не отрекался от своего статуса лица духовного, но и использовал его, чтобы усиливать драматизм своего существования.

Для начала Лопе попытался сохранить свою добродетель, не преступая границ любви платонической, в которой, как ему казалось, он видел убежище, где сможет процветать гармония. Он писал герцогу Сесса: «Уверяю Вас в том, что эта любовь — духовная; но, увы, она доставляет мне такие муки, что кажется, будто ниспослал мне ее скорее Плутон, чем Платон, ибо все царство тьмы, весь ад будто состоит в заговоре против моего воображения». Эти грешные мысли изливались на бумагу в виде сонетов, в которых выражал свои чувства священник, коим Лопе был и коим он оставался:

Находясь на краю пропасти, которую Лопе сам для себя создал, не имея сил отказаться от любви, он цепляется за дела и слова добродетели. «Я люблю ее, — писал он герцогу, — так, как любил бы монахиню, и чтобы с ней поговорить, я выковываю непреодолимые препятствия, гораздо более непреодолимые, чем монастырские решетки». Он даже поверял герцогу свои мысли о любви почти небесной, которую он будет рад воспевать в своих платонических творениях. Так родились многочисленные сонеты, в которых он, следуя поэтическому обычаю того времени, представлял себя в виде птицы, попавшей в ловушку: