Можно сомневаться, произносил ли такие или похожие слова Гермоген, но невозможно не поверить в то, что вся эта история вызывала в нем не злорадство, не ярость, не мстительность, а душевную муку, и именно этим отличается он от своего союзника Илиодора, обливавшего помоями и Распутина, и Царскую Чету.
И судьба Илиодора сложилась совсем иначе. Назначенный во Флорищеву пустынь — монастырь, известный своим очень строгим уставом[34], — он сначала хотел апеллировать к прибывавшей в Россию делегации епископов Англиканской церкви (что вызвало характерную реакцию М. О. Меньшикова: «Вступая на путь разных революционеров, ездивших жаловаться на родное правительство в Европу и в Америку, не подражает ли одновременно о. Илиодор и евреям, призывающим иностранное вмешательство в наши чисто внутренние дела?»), а позднее, уже «заточенный» в монастырь в статусе простого чернеца, бывший трибун заявил о своем желании снять с себя сан и отказаться от монашеских обетов. «Или передайте суду Распутина за его ужасные злодеяния, совершаемые им на религиозной почве, или снимите с меня сан, — шантажировал он Синод. — Я не могу помириться с тем, чтобы Синод, носитель благодати Святого Духа, прикрывал „святого черта“, ругающегося над церковью Христовой».
Гермоген пытался его остановить:
«Дорогой отец Илиодор! Потерпите. Возьмите свое прошение о снятии сана обратно. Уже идет девятый вал, а там и спасение будет. Любящий епископ Гермоген».
Но все было напрасно. Илиодор свой выбор сделал: он снова поднял уже который по счету бунт. Только теперь на помощь ему звать было некого, ибо самый главный его заступник посылал в Царское Село телеграммы совсем иного содержания, чем год тому назад: «Миленькие папа и мама! Илиодор с бесами подружился. Бунтует. А прежде таких монахов пороли. Цари так делали. Нонче смирите его, чтобы стража ему в зубы не смотрела. Вот бунтовщик. Григорий».
Илиодор рассчитывал на помощь своей царицынской паствы, но и этот путь был ему отрезан: «Вы не смотрите на его баб. Молитва их бесам. Надо приказать похлеще поучать этих баб. Тогда они забудут бунтовщика. И сами смирятся. Григорий».
В сентябре 1912 года община Илиодора была разогнана, а в конце ноября 1912 года в Синоде было получено написанное кровью его послание: «Я же отрекаюсь от вашего Бога. Отрекаюсь от вашей веры. Отрекаюсь от вашей Церкви. Отрекаюсь от вас как от архиереев…»
В Дивеевском монастыре существует предание о блаженной Паше Саровской:
«Как-то приехал к ней иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов) из Царицына. Он пришел с крестным ходом, было много народа. Прасковья Ивановна его приняла, посадила, потом сняла с него клобук, крест, сняла с него все ордена и отличия — все это положила в свой сундучок и заперла, а ключ повесила к поясу. Потом велела принести ящик, туда положила лук, полила и сказала: "Лук, расти высокий…" — а сама легла спать. Он сидел, как развенчанный. Ему надо всенощную начинать, а он встать не может. Хорошо еще, что она ключи к поясу привязала, а спала на другом боку, так что ключи отвязали, достали все и ему отдали.
Прошло несколько лет — и он снял с себя священнический сан и отказался от иноческих обетов».
В декабре 1912 года с Илиодора сняли сан, и расстрига Сергей Труфанов вернулся в родную деревню, повесил на стену портрет Льва Толстого и, публично покаявшись перед хулимым им писателем («Прости меня, священный прах великого, равного Христу, Старца, великолепного и блистательного Льва, без меры я издевался над тобой… тайный разум мой соглашался с тобой почти во всем твоем вероучении, но явно разум, наполненный учителями смесью из истины и лжи, восставал на тебя и вынуждал меня бить тебя»), женился.
«Ежели собаке прощать, Серьгу Труханова то он, собака, всех съест», — заключил по сему поводу Распутин, оказавшись гораздо больше прав, чем могло бы на первый взгляд показаться.
О. Платонов в своей книге «История русского народа в XX веке» уравнял Гермогена с Илиодором, называя обоих «прожженными аферистами и карьеристами» и «недостойными духовными лицами», а о мученической кончине Гермогена написал: «Как неисповедимое Господне наказание ждала его страшная смерть от руки большевистских извергов: быть утопленным заживо в 1918 году как раз напротив села Покровского, родины Распутина (документы об этом лежат в Тобольском архиве)».
Что тут скажешь?
Можно, насилуя историю, объявлять Григория Распутина «оклеветанным старцем» и требовать его немедленного прославления, да только вот оказывается, что для утверждения этих идей приходится самому клеветать и ставить на одну доску священномученика Гермогена, взятого под стражу в Страстной четверг и до конца верного своей Церкви, и вероотступника Труфанова и называть Божьим наказанием смерть за Христа и за Государя, Гермогеном принятую.
А Гермоген меж тем зла ни на кого не держал. «Трагический был и конец его, — говорил святитель незадолго до смерти о Распутине. — Теперь его Бог будет судить, как впоследствии и всех нас».
Письма. Социальная диагностика по Солоневичу. Версия о происхождении писем. Брошюра М. А. Новоселова. Гучков в деле Распутина. Коковцов и Курлов о своих встречах с Распутиным. Беседа Коковцова с Государем. Председатель Государственной думы и распутинский пиар. Сказ о том, как барин выгнал из храма мужика. Весенний конфликт в Думе. Милюков и Шульгин о Распутине. Отъезд Императора в Крым. Масонский след
И все же самый отвратительный свой поступок Илиодор совершил не тогда, когда он стал чекистом, и даже не тогда, когда написал «Святого черта». Самое чудовищное случилось раньше.
«В начале декабря или в конце ноября (1911 года.– А. В.) стали распространяться по городу отпечатанные на гектографе копии 4-х или 5-ти писем — одно Императрицы Александры Федоровны, остальные от Великих Княжон, к Распутину. Все эти письма относились к 1910 или 1909-му году, и содержание их и в особенности отдельные места и выражения из письма Императрицы, составлявшие в сущности проявления мистического настроения, давали повод к самым возмутительным пересудам», — писал в своих мемуарах Коковцов.
«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает. Тогда я желаю все одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятьях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть. Куда ты улетел. А мне так тяжело, такая тоска на сердце… Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня. Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя
