Ники попытался смягчить ее гнев, написал, что все говорят о Самарине, «как о чистом и благочестивом человеке»… Но она была неумолима.
«16 июня… Только что получила твое драгоценное письмо… Да, любимый, относительно Самарина я более чем огорчена, я прямо в отчаянии – он из недоброй, ханжеской клики Эллы (так – о любимой сестре! – Э. Р.)… Начнутся сплетни против Нашего Друга, и все пойдет плохо… Это означает влияние Эллы, приставания с утра до вечера… Он будет работать против нас, потому что он против Гр‹игория›… На сердце у меня тяжело…»
И она обрушивает на бедного Ники страстный монолог: «Я всегда вспоминаю, что говорит Наш Друг; как часто мы не обращаем достаточного внимания на Его слова!.. Он так был против твоей поездки в Ставку, потому что там тебя заставляют делать вещи, которые было бы лучше не делать, здесь дома атмосфера гораздо здоровее, и ты более верно смотрел бы на вещи, возвращайся скорее… Как видишь, я совершенно не доверяю Н. Я знаю, что он далеко не умен и, раз он враг Божьего человека, то его дела не могут быть успешны и мнения правильны… Григорий вчера вечером… перед отъездом услыхал о назначении Самарина… и был в полном отчаянии… Теперь московская клика опутает нас, как паутиной. Враги Нашего Друга – наши враги, и я убеждена, что Щербатов к ним примкнет. Прости меня, что пишу тебе все это, но я так несчастна с тех пор, как узнала об этом, и не могу успокоиться… Теперь я понимаю, почему Григорий был против твоей поездки туда… Здесь я могла бы помочь тебе… они боятся моего влияния… потому что знают, что у меня сильная воля, я лучше других вижу их насквозь и помогаю тебе быть твердым… Если бы ты был здесь, я бы употребила все силы, чтобы разубедить тебя… и ты бы вспомнил слова Нашего Друга. Когда Он советует не делать чего-либо, и Его не слушают, позднее всегда убеждаешься в своей неправоте… Умоляю тебя, при первом разговоре с С‹амариным› поговори с ним… ради России… никогда ей не будет благословения, если ее Государь позволит продолжаться преследованиям Божьего человека, я в этом уверена. Скажи строго… что ты запрещаешь всякие интриги или сплетни против Нашего Друга, иначе… не будешь его держать… Прости меня за это письмо, написанное с болью и с заплаканными глазами… Наш первый Друг дал мне икону с колокольчиком, который предостерегает меня о злых людях и препятствует им приближаться ко мне… я это чувствую и таким образом могу и тебя оберегать от них… Даже твоя семья чувствует это, и поэтому они стараются подойти к тебе, когда ты один…»
И дальше – о своем желании участвовать в управлении страной.
«Это не по моей воле, а Бог желает, чтобы твоя бедная женушка была твоей помощницей. Григорий всегда это говорил, m-r PH. (Филипп. – Э. Р.) тоже… Я могла бы тебя вовремя предупредить, если бы была в курсе дела…»
Капля точит камень… Теперь она будет бесконечно писать одно и то же – пока не сломит его.
«Авраам» не хочет отдать сына
19 июня Распутин прибыл в Тюмень. Но и оттуда агенты продолжали снабжать Джунковского информацией обо всех передвижениях «Нашего Друга».
«В Тюмени Темный остановился в мужском монастыре у своего друга настоятеля монастыря Мартемиана (этот иеромонах совсем недавно его стараниями был назначен игуменом Тобольского монастыря)… после обеда Темный, по словам Мартемиана, один выпил две четверти монастырского вина… 21 июня он прибыл в Покровское в сопровождении агентов… Терехова и Свистунова, которые постоянно за ним следуют и большей частью находятся в доме Распутина, где читают ему книги и газеты».
Здесь он узнал, что его единственного сына все же призывают в армию, и послал отчаянную телеграмму царице. Он писал об Аврааме, у которого грозятся отнять сына Исаака… Аликс тотчас написала Ники: «20 июня… Любимый мой… нельзя брать его единственного сына… прикажи, прошу тебя…»
Но царь молчал. Ей казалось, что и здесь виноват Верховный, завладевший волей Ники.
«25 июня… Я ненавижу твое пребывание в Ставке, и многие разделяют мое мнение… Ах, мой Ники, дела идут не так, как следовало бы! Ведь Н. и удерживает тебя там, чтобы влиять на тебя своими дурными советами… Помни, что Наш Друг просил тебя не оставаться там слишком долго… Я редко страдала так ужасно, как теперь, не будучи в состоянии тебе помочь, но чувствуя и сознавая, что дела идут не так, как следует. Я беспомощна и бесполезна… это невыносимо тяжело… Н. знает мою волю и боится моего влияния, направляемого Григ‹орием› на тебя – это все так, мой дружок!.. Моего любимца всегда надо подталкивать, напоминать ему, что он император и может делать все, что ему вздумается. Ты никогда этим не пользуешься, ты должен показать, что у тебя есть собственная воля, что ты вовсе не в руках Н. и его штаба, которые управляют твоими действиями…»
Она знала, как ужасна для него последняя фраза, но все же написала ее. И, конечно, попала в точку.
5 июня на стол Джунковского лег наконец доклад полковника Мартынова о мартовском скандале в «Яре». И когда Распутин покинул столицу, Джунковский и Верховный решили – пора!
Обстоятельства складывались удачно. Джунковский был вызван к царю для доклада о беспорядках, случившихся в июне в Москве. Французский посол Палеолог писал: «На знаменитой Красной площади… толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина».
Джунковский намеревался после рассказа о московских беспорядках тотчас перейти к Распутину: объяснить царю, что «поведение этого человека способствуют негативным настроениям в обществе», показать донесения о скандале в «Яре» и все накопленные за год материалы наблюдения за «отцом Григорием». Верховный главнокомандующий с нетерпением ожидал бравого генерал-майора после аудиенции…
Из показаний Джунковского: «Государь принял меня в 10 часов вечера». Все шло, как и было задумано: разговор зашел о Распутине. «Государь… слушал очень внимательно, но не проронил ни одного слова во время моего доклада. Затем протянул руку и спрашивает: „У вас это написано?“ Я вынул записку из портфеля, Государь взял ее, открыл письменный стол и положил… Тогда я сказал Государю, что ввиду серьезности вопроса, ввиду того, что я считаю деятельность Распутина крайне опасною и полагаю, что он должен явиться орудием какого-нибудь сообщества, которое хочет повлечь Россию к гибели, я просил бы разрешения Государя продолжать мои обследования о деятельности Распутина и докладывать ему. (Здесь, естественно, был намек на то, что в окружении Распутина есть немецкие шпионы. Любимая тема! – Э. Р.) На это Государь сказал: „Я вам не только разрешаю, но я вас даже прошу сделать это. Но пожалуйста… чтобы все эти доклады знал я и вы, это будет между нами“. Я очень поблагодарил Государя за доверие. Потом Государь еще с полчаса или час держал меня, мы говорили о других делах, затем он меня отпустил. Было, должно быть, половина первого ночи, когда я вышел… Записка, оставленная Государю, заключала самое подробное описание того, что было у „Яра“… причем все, что там происходило, было описано самым откровенным образом… что это уже не первый случай, что все это идет крещендо и налагает некрасивую тень; поэтому я и считаю долгом верноподданного доложить это, полагая, что это грозит династии».
