Князь жил недалеко. Стояла группа юрт. Я подумал, что княжеская юрта должна быть первая, которая была и поновее, и больше размерами, но когда мы подъехали к ней и спросили, нам указали на довольно старую юрту, бывшую в последних рядах. Князь не вышел навстречу, а выслал прислугу-женщину. Когда мы вошли в княжескую юрту, он сидел на своем месте, на северной стороне очага, подостлав под себя ковер. Для нас были приготовлены также ковры. В юрте не было ничего замечательного. Она не отличалась ничем от юрт зажиточных простолюдинов. Князь поздоровался с нами, важно сидя, и пригласил нас сесть. Княгиня с грудным ребенком встала при нашем входе и, когда мы сели, приветствовала нас и уже только тогда села.
Сначала мы сидели молча, князь то и дело закуривал трубку, причем княгиня подносила огонь. Затем я изложил ему все дело с его подданными, просил у него защиты моих интересов и показал ему паспорт, выданный российским консулом в Урге, но, к несчастью, князь оказался не знающим монгольской грамоты и с важным видом смотрел на текст, держа его вниз головой. Потом возвратил и сказал, что его подданные сделали действительно нехороший поступок и что он заставит их уплатить полученные от меня деньги, но тут же не преминул сказать, что один из должников укочевал в горы и что его трудно найти. Я предложил ему заплатить из общественных сумм, чтобы затем тот восполнил их.
Он сказал, что в настоящее время нет налицо никаких общественных сумм и что денег нельзя найти ни у кого. Делать было нечего – пришлось оставить на совести князя 10 ланов, а остальные деньги получить так или иначе. Княгиня угостила нас чаем и аракой (так называется вино, перегоняемое из кислого коровьего молока или кумыса), причем все то же подносила и князю. После такого угощения мы, простившись с ними, вернулись в свою палатку.
17 ноября. Теперь уже нечего было думать о движении прямым путем в Ургу. Этому препятствовало, во-первых, отсутствие денег, во-вторых, то, что уже часть багажа была отправлена в Гумбум. Поэтому нужно было отправиться туда, где были у меня знакомые, у коих я мог занять денег. Но людей, которые бы взялись везти до Гумбума, не оказалось; нашлись только возчики до ставки Цзун-цзасака. Они взяли с меня наивысшую плату – по 2 цина в день за каждого верблюда, коих мне нужно было 8 голов. Они выехали с нами 18 ноября и, всячески удлиняя путь, доставили нас в ставку Цзун-цзасака только 8 декабря, вследствие чего пришлось им заплатить по 4 лана за каждого верблюда. Здесь я узнал, что следующий караван пойдет в Донкор и Гумбум лишь месяца через полтора. Раньше никто не решался отправиться ввиду грабежей кукунорских тангутов.
Снова пришлось подчиниться обстоятельствам и ждать отправления этого каравана. Лишь только мы остановились близ ставки цзасака, к нам явился хошун-цзанги Дамба, который был хорошим знакомым переводчика экспедиции П. К. Козлова – бурятского казака Цокто Бадмажапова[96]. Он предложил мне условиться о дальнейшем пути с их отставным князем, для знакомства с которым я тотчас же отправил с ним хадак, так как юрта князя была изолирована от посторонних ввиду недавнего привития оспы его детям. Прививанием оспы по китайскому способу (вдуванием в нос) занимался здесь один лама из чахарских монголов. Он был приглашен в хошун с платою по 2 лана серебра с каждого. Затем он сделал распоряжение, чтобы все, не хворавшие оспой, без различия возраста и пола, перекочевали в одно место.
Собралось более 200 человек. Здесь оспопрививатель сделал всем прививку, вводя в организм лимфу посредством нюхания. Прививка переносится крайне тяжело, бывают и смертные случаи от неточного соблюдения строгой диеты, для наблюдения за которой оспопрививатель живет до полного выздоровления всех больных. В данном случае было два смертных случая, каковой процент считали очень небольшим и восхваляли искусство оспопрививателя. Случаев невоспринятия прививки было тоже очень мало.
17 декабря хошун-цзанги представил меня князьям. Когда я вошел в их юрту, то на обычном месте сидел мальчик лет 11, хорошо одетый по-местному и с вымытым белым личиком, свидетельствовавшим о его нежном воспитании. По левую руку от него сидел его отец, неизлечимо больной калека. Немного дальше его мать, женщина лет 45-ти, тоже одетая довольно чисто. Я приветствовал маленького князя и его отца. Отец тотчас пригласил сесть и очень бодро начал речь, которая касалась того же вышеупомянутого Цокто и вообще экспедиции русских. Он упомянул о прежних экспедициях, причем с похвалой отозвался о генерале Пржевальском, который, как он рассказывал, подарил ему хороший револьвер, висевший теперь над его кроватью.
Затем, во время угощения нас чаем, разговор сделался деловым. Мы заключили условие о доставке нас приблизительно через месяц в Гумбум. Условлено было по 4 лана за верблюда. Проживать же мы могли возле его ставки, и он, делая любезность, предоставил мне для проживания небольшую юрту, которая оказалась для него лишней. Я был очень рад этому, так как в палатке было довольно холодно, а затем, малая вместительность и разведение огня внутри не позволяли втащить вовнутрь ее наши вьюки. Мы тотчас же прикочевали к княжеской ставке и, поставив предоставленную нам юрту, поселились в ней. Жизнь была донельзя монотонная. Видели, как течет она в ставке князя. Этот князь считается одним из богатых князей Цайдама, у него было около 100 голов лошадей, 50 голов рогатого скота, 30 верблюдов и не более 400 голов овец. Такой достаток в скотоводческом хозяйстве в Северной Монголии сочли бы ниже среднего.
Старый князь имел троих детей от трех жен: дочь, рожденную вне брака, когда он был молод и не женат, сына – от младшей жены, умершей от родов его, и нынешнего князя от старшей, ныне живущей супруги.
Старшего сына, преждевременно развившегося мальчика 14 лет, он посвятил в духовное звание; младшего года три тому назад утвердили цзасаком. Сам отец считается в отставке, но всецело заведует делами, как частными, так и хошунными. Он слывет за человека умного и ученого не только в своем хошуне, но и по всему Цайдаму. Действительно, он очень хитрый старик; умеет читать по-тибетски и по-монгольски. Не раз был я свидетелем, как он обучал тому и другому письму своего сына-князя, выводя на доске своей иссохшей рукой некрасивые, но правильные буквы; не раз также я присутствовал, как он обучал его читать тибетские молитвы с совершением разных обрядностей. Однажды пришлось присутствовать на обучении его стрельбе. Для этого старого князя посадили на коня с особо устроенным седлом, приспособленным к его согнувшимся и нераздвигающимся ногам, а мальчик поехал без седла.
