Сатирики и юмористы (за исключением Мятлева) почти все ипохондрики, от Гоголя до Дон-Аминадо и Зощенко. Как все они, Тэффи смеялась „горьким смехом“, без злобы, но с предельной зоркостью отмечая, и для наглядности их увеличивая, нелепости быта и людские слабости.
Когда я ее знала, ее здоровье уже требовало болеутоляющих средств, а иногда и возбуждающих, и мне приходилось ее видеть то блестящей и остроумной, то совершенно потухшей, превозмогающей себя и жизнь. И вдруг, оттого что кто-то находился рядом с ней, таившаяся в ней искра вспыхивала снова, и фейерверком рассыпались меткие замечания, остроумные рассказы, живые воспоминания.
Очень любила Н.А. балы и выходы, следила за своей внешностью, одевалась, как могла, элегантно, я никогда не видела ее непричесанной и неподтянутой…»
А вот что вспоминала Ирина Одоевцева: «…И тогда, и после войны Тэффи была очень бедна. Последние годы долго и тяжело болела, но даже перед смертью не теряла своего удивительного дара — чувства юмора. Обращалась к своим знакомым за денежной помощью так: „Прощу в последний раз. Обещаю, что долго не задержусь на этой земле. А вы уж, пожалуйста, дайте мне сейчас те деньги, которые все равно потратите на цветы, когда придете ко мне на похороны“».
Незадолго до кончины Надежда Александровна Тэффи, оглядываясь на свой жизненный путь, отмечала: «Принадлежу я к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана. Люблю я Петербург, любила очень Гумилева, хороший был и поэт, и человек. Лучший период моего творчества был все же в России».
Тэффи успела отметить свой 80-летний юбилей и навсегда покинула, как она выражалась, «остров» своих «воспоминаний». О смерти, как о Хароне, она написала заранее:
Он ночью приплывет на черных парусах,
Серебряный корабль с пурпурною каймою!
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут: «Вот луна играет на волнах»…
Как черный серафим три парные крыла,
Он вскинет паруса над звездной тишиною!
Но люди не поймут, что он уплыл со мною
И скажут: «Вот она сегодня умерла».
Итак, серебряный корабль увез в серебряную даль одну из ярких представительниц Серебряного века — Надежду Тэффи…
ФОФАНОВ
Константин Михайлович
18(30).V.1862, Петербург — 17(30).V.1911, Петербург
После смерти Фофанова его горячий поклонник Игорь Северянин воскликнул:
Погасли пламенные похороны
Поэта, спящего в мечте…
Да озарится имя Фофанова
В земной пустыне и тщете!..
Не озарилось. Фофанов так и остался в тени Серебряного века, более поэтом XIX века, нежели XX.
Звезды ясные, звезды прекрасные
Нашептали цветам сказки чудные;
Лепестки улыбнулись атласные,
Задрожали листы изумрудные…
Слишком все просто и слишком однозначно, без подтекста и второго плана. Серебристы писали иначе. И поэтому Фофанов разошелся с литературными искусниками и аристократами, считая, что они «разрушают» дело Пушкина своим кривляньем.
Прочь, князья уродства,
Душен ваш бесчувственный огонь… —
писал Фофанов в стихотворении «Декадентам».
Константин Фофанов родился в семье мелкого купца, достаточного образования не получил. Рано увлекшись чтением, пристрастился к поэзии и в 13-летнем возрасте начал писать стихи, чему не находил сочувствия в семье. Порвал с родными и ушел из дома, став поэтом-профессионалом. Впервые его стихи «Из библейских мотивов» появились в газете «Русский еврей» от 8 июля 1881 года. С этого момента начал печататься регулярно. В 1887 году вышла первая книга стихотворений, на которую откликнулся Чехов в письме к Григоровичу: «Из поэтов начинает выделяться Фофанов. Он действительно талантлив».
Первая книга стихов Фофанова выдвигалась даже на соискание Пушкинской премии. В 1889 году вышла вторая книга, в 1892 году — третья «Тени и тайны», лучшая из всех фофановских книг. Последующие сборники («Иллюзии», «После Голгофы») были значительно слабее в художественном отношении. Как отмечал Брюсов, «прекрасные стихотворения у Фофанова чередуются с совершенно ничтожными».
Разбирая творчество Фофанова, Игорь Северянин писал: «Творчество Фофанова полярно: с одной стороны, жалкая посредственность, с другой — талант, граничащий с гением:
Скорей в постелю, поэтесса…
и:
Я сердце свое захотел обмануть,
А сердце меня обмануло… —
написано одним и тем же автором! Этому поверить трудно, однако это так…» И далее Северянин упрекает Фофанова в «вопиющей небрежности, необдуманной наскорости». Но всю эту недоработанность Северянин прощает Фофанову за его удивительную талантливость, за особую пленительность строк, таких, как эти:
Быть может, тебя навестить я приду
Усталой признательной тенью
Весною, когда в монастырском саду
Запахнет миндальной сиренью?
Или других строк:
Едва-едва забрезжило весной,
Навстречу вешних дней мы выставили рамы,
В соседней комнате несмелою рукой
Моя сестра разучивала гаммы.
Духами веяло с подержанных страниц, —
И усики свинцово-серой пыли
В лучах заката реяли и плыли,
Как бледный рой усталых танцовщиц…
Фофанов жил как бы в «двух мирах», о чем он недвусмысленно признавался:
Блуждая в мире лжи и прозы,
Люблю я тайны божества:
И гармонические грезы,
И музыкальные слова.
Люблю, устав от дум заботы,
От пыток будничных минут,
Уйти в лазоревые гроты
Моих фантазий и причуд…
А пока Фофанов старался укрыться в «лазоревом гроте» —
Столица бредила в чаду своей тоски,
Гоняясь за куплей и продажей;
Общественных карет болтливые звонки
Мешались с лязгом экипажей…
И эти жуткие автомобили — порождение грохочущей цивилизации —
Мелькают, как птицы, моторы
И пыль по дороге кружат,
И слепнут прохожего взоры,
И кажется, камни дрожат…
Представьте, в каком ужасе пребывал Фофанов, этот человек природы, а отнюдь не городской жизни, как ему было неуютно, тоскливо, противно:
Мы при свечах болтали долго
О том, что мир порабощен
Кошмаром мелочного торга,
Что чудных снов не видит он…
А Фофанову хотелось иного — сна наяву:
