В следующем послании Кирину говорилось, что он положит письмо ко мне под доску в потолке уборной недалеко от здания сухумской милиции, которой пользовались все заключенные. И что он тщательно вымоет уборную, чтобы я могла туда зайти.
В Сухуми поехали я, Кирин и Гурарий. Машину со своими спутниками я оставила вдалеке, а сама вошла в довольно чистую уборную и легко нашла письмо. И.Я. просил меня выступить свидетелем его разговора со следователем, когда он не дал ему машину, и написать на письме «согласна», если я смогу это сделать. Я написала, и мы уехали, а через некоторое время мне пришла повестка к следователю. Я испытала неприятное ощущение, войдя в мрачное здание и зная, с каким произволом здесь можно столкнуться. За столом сидели трое, в том числе и тот, которому Израиль Яковлевич не дал машину, но вопросы задавал другой. Меня спросили, знаю ли я этого человека. Я сказала, что видела его один раз в Новом Афоне. Попросили рассказать о его разговоре с Шахновичем. Я сказала, что к Шахновичу этот человек обратился с просьбой дать ему машину доехать до Сухуми и что он явно только что вышел из ресторана, был очень пьян. Шахнович категорически отказался дать ему машину, хотя тот требовал. Я даже возмутилась: если человек настолько пьян, то ему надо как-то доехать домой. Но Шахнович был неумолим: он не может тратить бензин и платить водителю за каждого пьяного, пусть тот доедет на попутной машине и сам платит шоферу. Меня спросили, кто еще слышал этот разговор, и я ответила, что на террасе гостиницы со мной был еще инженер из нашей проектной группы, но он недавно уехал в Москву.
Позже я узнала, что следователя Шахновичу заменили на другого, что он возвратился, но там заразился чесоткой и не мог даже зайти поздороваться, пока не вылечится. Я была горда собой, потому что оказалась настоящим другом.
Осенью 1943 года к нам неожиданно приехал с фронта мой младший брат Борис с товарищем. Он знал только то, что мы в Новом Афоне, но легко узнал наш адрес, зайдя в гостиницу. Борис получил отпуск всего на три дня и на второй день, когда я была на работе, поссорился с мамой. Она имела неосторожность сказать ему: «Когда немцы будут стрелять, ты спрячься в канаву». Борис рассердился, хлопнул дверью и выбежал из дома. Вернувшись с работы, я и его товарищ пошли его искать, но нигде не нашли. Пришел он на другой день утром. Я уговорила его не сердиться на маму: ведь она, не имея известий о старших сыновьях и зная его характер, боялась, что его убьют. Я не пошла на работу, и мы проговорили весь день. Оказалось, что воинская часть, в которой служил Борис, была перебазирована куда-то в Грузию, где он служил дальномерщиком в артиллерии, так как имел отличное зрение. Было много рассказов о том, как он на самоходке загонял отступающих немцев в Балтийское море, как провел ночь зимой в тылу у немцев и отморозил пальцы ног, и о многом другом. Вечером я проводила Бориса с товарищем на автобусную станцию, откуда они доехали до Сухуми, а дальше поездом к себе в часть.
Наступила зима 1943 года, декабрь месяц. События на фронтах резко изменились в нашу пользу: почти каждый день наша армия освобождала от немцев наши города. Тоннели здесь были законсервированы, и не было надежды на скорое возобновление работ по их сооружению. В то же время вся проектная работа до последнего чертежа была закончена. Я объявила сотрудникам, что существование нашей группы прекращается, и предложила им самим выбрать, уехать ли в Москву или устроиться на работу в какое-нибудь учреждение в Абхазии. Двое мужчин с семьями решили уехать. Одна женщина устроилась на работу в управление железных дорог секретарем к Александру Тиграновичу Цатурову. Еще две женщины собирались уезжать в Москву. А один инженер среднего возраста, работавший не в моей группе, а в группе заказчика, пришел ко мне за советом: «Ведь я никогда в своей жизни не принимал самостоятельных шагов. Сначала меня комсомол послал учиться на рабфак, потом партийная организация направила в институт, потом она же послала на работу. Работу я менял тоже по решению партии. Что Вы посоветуете?» Я ужаснулась: человеку ведь уже около сорока лет — и подумала: «Что же делают с людьми в Советском Союзе?!» Я отшутилась, сказав ему, что я не партийная организация и ничего посоветовать ему не могу. Больше я этого инженера никогда не встречала. По сведениям из Москвы, Метропроект возвратился из Куйбышева, куда выезжал в эвакуацию, и снова обосновался на улице Горького.
Перед самым Новым годом во двор Арута въехала грузовая машина, на которой Кирин привез новогоднюю елку Лиде. Это была вовсе не елка, а деревце кипариса, и он сказал, что ездил в заброшенные с давних времен селения и там срубил несколько деревьев детям. Лида очень обрадовалась, они с мамой стали украшать деревце игрушками, частично купленными в магазине, но в основном самодельными, а также конфетами, мандаринами и грецкими орехами. Лида, украшая елку, вдруг сказала: «Хорошо, когда есть папа… — Потом помолчала, наверное, подумала, что у нее нет папы, а елка есть, и продолжила: — …Или много знакомых мужчин». Это деревце кипариса простояло у нас до дня рождения Лиды 18 января и даже дольше. А день рождения Лиды, ее семилетие, отпраздновали хорошо. Я собрала в горах уже расцветшие цикламены и анемоны и расставила их по всей комнате. Испекли торт, как бывало в Москве, пришли дети и взрослые, и даже с подарками.
Уехали в Москву мы еще не скоро, а собираться стали сразу же после Нового года. Собирались основательно, у нас ведь было хозяйство, откормленный кабанчик и куры. Арут зарубил свинью, пригласили Юлию, жившую напротив нас на берегу моря, и она занялась приготовлением мяса, так как знала в этом толк. Окорока сначала солились в корыте, кажется, недели две, а Арут в помещении, где откармливался кабанчик, соорудил коптильню. Юля из мяса наделала колбасы, и окорочка и колбаса коптились несколько дней. Часть мяса кусочками пережарили и уложили в ведро, покрыв его растопленным свиным салом. Сало мама кусками засолила с чесноком, как это делали в Белоруссии во времена ее молодости. Увезти с собой мы могли только половину, а остальное оставили хозяевам. Надо было взять с собой еще и кукурузную муку и фасоль. В Москве был голод, и хлеб на базаре стоил чуть ли не семь тысяч за буханку. В управлении Метростроя в Гудаутах тоже шла предотъездная суета, и, приехав туда попрощаться с сотрудниками, которые всё еще оставались, я получила несколько метров полосатой матрацной ткани для упаковки наших вещей.
Поезд в Москву через Сталинград формировался в Сухуми, поэтому до Сухуми мы ехали на машинах. Провожали нас Арут, Оля и трое моих друзей из транспортной конторы. С оставшимися сотрудниками моей группы, со Щекиными и с другими знакомыми в Псырцхе я попрощалась на месте. В Сухуми к провожающим присоединился секретарь обкома по транспорту и с ним еще двое. Поезд отходил поздно вечером; как только он тронулся, мы почти сразу улеглись спать. Ехали через Сталинград, и, пока поезд там стоял, мы с Лидой вышли на площадь. Зрелище полностью разрушенного города было ужасающим. Повсюду высились только отдельные стены бывших больших кирпичных домов с проемами окон, всё вокруг — сплошной битый кирпич. На вокзальной площади — круглая раковина фонтана с полуразбитыми скульптурами детей вокруг. И по всей дороге в Москву видны были следы страшных разрушений. А так как мы в Новом Афоне почти не испытали ужасов войны, эти картины явились для меня самым большим впечатлением от войны, до сих пор они стоят перед глазами.
