— Иосиф Виссарионович! Мы знакомы с вами уже скоро шесть лет. Ни разу за это время у меня не было поводов усомниться, что вы один из самых выдающихся вождей в нашей истории. Подавляющее большинство людей, которых я знаю, считает точно так же. Но неужели вам нравятся эти безудержные восхваления в ваш адрес, статьи в газетах, резолюции, приветствия, пышные эпитеты? На мой взгляд, истинно великое не нуждается в многословии, в бесконечном повторении, что оно — великое.
Сталин глянул на него с прищуром — как пронзил — и коротко сказал:
— Мне — не нравится. Народу нравится. Народу надо башка.
Больше на эту тему они не говорили. Уже распрощавшись с хозяином, в машине, Михаил подумал: почему это вдруг он заговорил на восточный лад — «надо башка»? Сталин всегда говорил с грузинским акцентом, но правильно, не коверкая слов. Потом понял: никакая это не «башка» была. Сталин сказал: «Народу надо божка».
Прошел всего месяц после постановления Политбюро «О Вешенском районе» от 4 июля 1933 года, когда Овчинникову за «перегибы» был записан строгий выговор, а Шеболдаев на краевой партконференции уже выдвинул Овчинникова в члены бюро крайкома.
Петр Луговой выступил с отводом. Тогда Шеболдаев, Ларин, Ароцкер, Резник и остальные члены бюро крайкома пришли на собрание Северо-Донецкой делегации и стали давить на нее, чтобы та голосовала за Овчинникова и другого «перегибщика» — Шарапова. Луговой снова резко возражал; его поддержало большинство северодонецких делегатов, и кандидатуры Овчинникова и Шарапова были провалены.
Сразу же после конференции Шеболдаев, придравшись к какому-то пустяку, поставил вопрос о снятии Лугового с поста первого секретаря Вешенского райкома. Но память о весеннем скандале, затеянном Михаилом, была еще слишком свежа, и ЦК не утвердил решение крайкома. Тогда подручные Шеболдаева и Резника в Вешенском районе — начальник районного отдела НКВД Меньшиков и приставленный к Луговому вторым секретарем Киселев — развернули активную работу против вешенской «головки». В крайком, в ЦК посыпались доносы на Лугового, Шолохова и других. Шеболдаеву после приезда шкирятовской комиссии стало ясно, какое влияние в Москве имеет Михаил, и он твердо решил изолировать его в Вешенской, убрать «шолоховских» людей и посадить всюду своих.
Шеболдаев настойчиво советовал Михаилу переменить место жительства, а ближайшие его соратники, не таясь, говорили, что Шолохов — «кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества». История конца 20-х повторялась в виде фарса. Меньшиков нашел нового «автора» «Тихого Дона» — исключенного из партии в 1929 году троцкиста Еланкина, даже завел уголовное дело по этому поводу.
14 июня 1934 года Михаил был у Сталина, рассказал, к чему привело символическое наказание «перегибщиков». Сталин обещал разобраться, но, разумеется, не собирался перестраивать «под Шолохова» партийную политику в Азово-Черноморском крае. Дальше увещеваний Шеболдаева и других дело не пошло. Они же, видя, что Шолохов жалуется втуне, приободрились. Меньшиков установил постоянную, почти неприкрытую слежку за Михаилом и Луговым, поставил «на прослушку» их телефоны. Вместе с Киселевым они стали срывать любые хозяйственные или политические предложения, исходящие от Лугового или Шолохова.
Луговой и Михаил приехали в Ростов, сообщили Шеболдаеву о деятельности Меньшикова и Киселева. Шеболдаев заявил, что Меньшикова и Киселева из Вешенской переведут, но тут же добавил:
— Вторым секретарем пошлем к вам Цейтлина. Луговому не хватает политической грамотности, а Цейтлин — парень грамотный. И начальника НКВД пошлем стоящего. — Помолчал и, улыбаясь, добавил: — А все-таки присматривать мы за вами будем…
— Это какого Цейтлина? — спросил Михаил. — Который у Авербаха на побегушках был? Только через мой труп! Предупреждаю, товарищ Шеболдаев, если вы пойдете на принцип, то и я пойду на принцип: поеду к Сталину, лягу у него на пороге и скажу: выбирайте, Шеболдаев или я!
Вскоре после этого Меньшикова и Киселева действительно перевели — причем Меньшикова с повышением, в Сочи. На их место приехали Чекалин — вторым секретарем, и Тимченко — начальником ГО НКВД. Они повели себя точно так же, как их предшественники.
Тройка шеболдаевских порученцев (включая Виделина, редактора районной газеты) в борьбе с Шолоховым не брезговала ничем. Летом 1936 года они стали посылать на его имя и имя Марии Петровны пакостные анонимки, в которых фигурировало имя Эммы Цесарской и другие имена — «любовниц» Михаила и «любовников» Марии Петровны, ни ему, ни ей неизвестные. Как-то Михаил сказал об анонимках Тимченко, и тот, улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора «письмишек». Шолохов отказался, будучи твердо убежденным, что именно он и является автором этих «произведений».
В конце 1936 года ситуация изменилась. Из Москвы понаехали чекисты и стали отлавливать «крупных зверей». Взяли Рудя — начальника краевого управления НКВД, Меньшикова, Цейтлина, Базарника, Касилова, Лукина… Потом «загремел» и сам Шеболдаев, издавна связанный с троцкистами, — сначала в Курск, секретарем обкома, а потом и на Лубянку, где его били сапогами в живот, кормили селедкой, не давая воды, а потом отвели в подвал и выстрелили в затылок… Из-за привязанности к Шеболдаеву погорел и Резник. Он счастливо пережил арест в Москве своих высокопоставленных дружков Блюмкина и Паукера, отстранение Ягоды, но в разгар «ежовщины» попало кое-кому на глаза его донесение, что «банда контрреволюционеров в Вешенском районе, во главе которой стоит певец белого казачества Шолохов, превозносимый в эмиграции самим атаманом Красновым, взяла прямой курс на персональное уничтожение бесконечно преданного идеям Ленина и Сталина руководителя края Шеболдаева Б. П.». «Кто сей?» — спросили у заключенного Шеболдаева. «Старый троцкист», — равнодушно ответил тот. На беду Резника, сидел уже в ту пору в тенетах и Меньшиков, обвиненный в немецком шпионаже. Когда приступили с вопросом о Резнике к нему, Меньшиков, лишившийся уже всех зубов, не сморгнув, заявил: «Резник — создатель фашистской организации в Ростове-на-Дону».
На первом же допросе Резник, узнав, что он — агент немецкого фашизма, заклацал зубами, выкатил страшно налитые кровью глаза, закричал что-то дико о погромах, что их, мол, делали «такие же», поэтому его били особенно сильно. До подвала он уже сам дойти не мог, тащили под микитки. Голова его каталась по груди, он все бормотал что-то на идиш, и только одно слово было понятно: «Шолохов… Шолохов…» В подвале он вдруг бросился исполнителям в ноги, хватался за сапоги, визжал, плакал. Они отодрали его от себя с великим трудом, швырнули головой в угол. «Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи! Русские свиньи!» — пронзительно заверещал Резник и так кричал до тех пор, пока ему не выстрелили прямо в черный, бездонный, разверстый в страшном крике рот.
