Толстой встал, а корреспондент все еще писал, не полагаясь на свою память.
25 января 1933 года в Ленинградском Доме искусств состоялось необычное заседание: сюда пришли писатели, режиссеры, артисты, художники, партийные работники, читатели и зрители, чтобы отметить творческий юбилей одного из любимых своих писателей и драматургов.
Появление Толстого за столом президиума собрания было встречено шумными, долго не смолкающими аплодисментами. Собравшиеся стоя приветствовали создателя замечательных произведений национального искусства. Во вступительном слове ответственный секретарь оргкомитета Ленинградского Союза писателей И. Мартынов говорил об огромных творческих возможностях юбиляра, говорил о его популярности, глубоких связях с новой жизнью.
— Алексей Николаевич, — сказал он, — своей творческой деятельностью, своими произведениями связал себя с трудящимися Советской страны. Эта связь с рабочим классом, строящим социалистическое общество, обеспечивает наиболее сильное и правдивое отображение писателем нашей эпохи… Большой интерес вызвал у читателей всех поколений его роман о Петре Первом… Автор сейчас работает над второй книгой, он согласился почитать сегодня отрывок из этой книга, не опубликованный еще в печати. Пожалуйста, Алексей Николаевич!
Толстой вышел на трибуну, разложил листки и посмотрел в зал. Все затихли, приготовились слушать. Сколько уж раз он вот так выходил на трибуну читать свои произведения, но никогда еще не испытывал такое волнение.
— «Князь Роман, княж Борисов, сын Буйносов, а по-домашнему — Роман Борисович, в одном исподнем сидел на краю постели, кряхтя, почесывался — и грудь и под мышками. По старой привычке лез в бороду, но отдергивал руку: брито, колко, противно… Уа-ха-ха-а-а… — позевывал, глядя на небольшое оконце. Светало, — мутно и скучно…»
Голос Толстого звучно и сочно раздавался в тишине. И перед слушателями возникали как живые исторические фигуры минувшего: Роман Борисович Буйносов, его дочери, сын Мишка, его жена, старший приказчик Сенька, княгиня Авдотья, боярыня Волкова. Все перевернулось в доме Буйносова, нет прежнего покоя и чести хозяину. Весь уклад жизни изменился. Как хорошо было раньше! В прежние-то годы каждое утро он в куньей шубе и бобровой шапке до бровей проходил по своему двору, садился в возок и, сопровождаемый поклонами многочисленной дворни, отправлялся в царский дворец. А теперь? Все минуло… Разорил молодой государь свое царство, жить больше нечем. А куда деваться? Придется обождать да потерпеть…
Нельзя было без улыбки слушать о размышлениях и поведении несчастного князя Буйносова, настолько автор точно и зримо представил его в действиях и поступках, в разговорах со своими ближними и наедине с самим собой. Уж очень не хочется притворяться князю, а приходится. Получается неуклюже, неестественно. И вот это противоречие вызывало улыбку у слушателей. К тому же и сам автор читал так, словно перед слушателями проигрывал роль, вживаясь в каждого своего персонажа, одухотворяя его неповторимыми жестами, интонациями…
— «…Боярыня Волкова уехала. Роман Борисович, посидев за столом, велел заложить возок — ехать на службу, в приказ Большого дворца. Ныне всем сказано служить. Будто мало на Москве приказного люда. Дворян посадили скрипеть перьями. А сам весь в дегтю, в табачище, топором тюкает, с мужиками сивуху пьет…
— Ох, нехорошо, ох, скушно, — кряхтел князь Роман, влезая в возок», — закончил Толстой.
После этого председательствующий предоставил слово для приветствия Михаилу Чумандрину, одному из руководителей бывшего РАППа. Один за другим поднимались на трибуну Алексей Чапыгин, М. Козаков, Николай Тихонов, М. Соколовский…
Зачитывали телеграммы, поступившие от различных учреждений и лиц. Их было так много, что все прочитать было невозможно. Последним выступил Алексей Толстой.
— Я почувствовал, — сказал он, — что я еще молод. Я благодарю моих друзей. Я благодарю моих товарищей.
Я благодарю нашу эпоху и тех, кто ее строит, кто дал мне возможность работать — мне и всем нам.
Но дороже всех выступлений было письмо Горького, присланное из Сорренто: «…Узнав стороною, что Вы, многоуважаемый тезка и почтенный друг, отработали в литературе русской уже 25 лет, мы, сорентинцы: Вс. Иванов с женой, Торквато Тассо, Сильвестр Щедрин, Марион Крауфорд, Генрих Ибсен и др., решили послать Вам приветственную и благодарственную депешу. Но — не послали по причине преждевременной смерти некоторых и потому что остальные разбежались неожиданно. Остался один я и сородичи мои. Посылая шутки к черту, я от всей души горячо поздравляю Вас. Вы знаете, что я очень люблю и высоко ценю Ваш большой, умный, веселый талант. Да, я воспринимаю его, талант Ваш, именно как веселый, с эдакой искрой, с остренькой усмешечкой, но это качество его для меня где-то на третьем месте, а прежде всего талант Ваш — просто большой, настоящий русский и — по-русски — умный, прекрасно чувствующий консерватизм, скрытый во всех ходовых «истинах», умеющий хорошо усмехнуться над ними. Вы сделали немало весьма ценных, но еще недостаточно оцененных вещей, есть и совсем непонятные, и — хотя это грустно, а — не плохо. Прозрачность — качество весьма похвальное для оконного стекла, сквозь него — все видно, но самого-то его как будто и нет, в бинокле, микроскопе, телескопе — тоже стекло. И — остальное Вы сами понимаете. Мне еще хочется сказать Вам, что для меня Вы, несмотря на Вашу четвертьвековую работу, все еще «начинающий» и таковым пребудете даже до конца дней. «Петр» — первый в нашей литературе настоящий исторический роман, книга — надолго. Недавно прочитал отрывок из 2-й части — хорошо! Вы можете делать великолепные вещи. Ваш недостаток — торопливость. Вот читаю сейчас «Хождение по мукам» — «18-й год», — какое умение видеть, изображать! Но — есть досадные, недописанные страницы. Ну, это уже начинается старческая воркотня. Баста! Крепко обнимаю, будьте здоровы! Сердечный привет милой умнице Тусе».
В ответ на это письмо Толстой писал: «Дорогой друг, Алексей Максимович. Я был очень обрадован и взволнован Вашим письмом. За двадцать пять лет работы было нужно, чтобы такой художник, как вы, дали оценку работы. В этот год я, как никогда, чувствую, что все еще впереди, все еще начинается. Может быть это неверно, но важно так ощущать. И в этом, во многом, повинны вы… Сдал в печать первые листки «Петра», снова работаю над пьесой для МХАТа. В Ленинграде и здесь (т. е. в Москве. — В. П.) были мои юбилейные дни. Все хорошо, если бы в сутках было бы 48 часов. Мне бы очень хотелось быть и эту весну у вас, в Сорренто, — но невозможно, покуда не кончу первую книгу 2-й части, никуда не двинусь из Детского. Что вы пишете? На днях видел у вахтанговцев «Булычева». Вы никогда не поднимались до такой простоты искусства. Именно таким должно быть искусство — о самом важном, словами, идущими из мозга, — прямо и просто — без условности форм. Спектакль производит огромное и высокое впечатление. Изумительно, что, пройдя такой путь, вы подошли к такому свежему и молодому искусству. В театре мне говорили, что «Достигаев» — лучше. Не знаю. Обнимаю вас…»
