Петр в отношении меня мог поступить так же. И КГБ, несомненно, спрятало бы указанный вопрос. Но Якир перешагнул черту и нанес мне очень тяжелый удар. За мною, несомненно, наблюдали. Когда меня после телевизора повели назад в камеру, в коридоре у своего кабинета нас поджидал начальник отделения, одновременно мой лечащий врач, Бобылев. «Ну, какое впечатление?» – спросил он у меня.
– Страх – естественное чувство, – ответил я. – Но у некоторых людей в определенных условиях он может подавить все остальные чувства. И это – неестественно.
Такие и подобные воспоминания пробегали в моей голове, по мере того как тек рассказ Зинаиды. Мои мрачные представления постепенно рассеивались. Она ничего не скрывала и не приукрашивала. С горечью она рассказывала о том, какой тяжкий удар нанесло движению «раскаяние» Петра, как тяжело ей было расставаться с Толей Якобсоном и Юлиусом Телесиным. Но тут же она говорила о приходе новых людей. Непрерывно называла новые для меня имена. Я, естественно, спрашивал об этих людях. Она смеялась: «Вернешься, познакомишься. До твоего ареста люди говорили, что у нас вся Москва бывает, а потом добавляли – да и не только Москва. Но то, что было, мелочи. Посмотришь теперь, сколько бывает».
Рассказывала и о делах. Я был поражен и размахом и формами. Несколько раз западная молодежь разбрасывала в Москве листовки в защиту наших политзаключенных. С большим теплом называлось имя Петра Якира, когда она рассказывала об огромной работе по созданию фильма «Права человека в СССР». «Сами не верили, что удастся, – говорила она, – а сняли и отправить сумели. Теперь уже демонстрируется в Европе». Рассказывала всякие комические эпизоды, вызванные тем, что надо было уходить от слежки большому числу людей, разбросанных по всей Москве, да притом некоторые группы с громоздкой съемочной аппаратурой. Но справились. «Я там тоже выступаю», – только и сказала о себе.
«Твои записки из ташкентского подвала КГБ тоже сумели туда передать. Сейчас англичане делают фильм по ним». И о себе ничего. А ведь записки эти я ей отправлял. Она их приняла. Сберечь непросто, и связано с опасностью ареста. Но она не только сберегла, но и передала за рубеж, дала им жизнь. Пока я это думаю, она говорит: «Эти записки и в сборник специальный помещены. Называется этот сборник „Мысли сумасшедшего“. За этот сборник ты скажи спасибо друзьям: Якобсону Толе, Питеру Реддавей, Борису Цукерману и сыну Андрею, Великановым Кириллу и Тане, Юлиусу Телесину и многим и многим другим.
Почти год ушел, чтобы что-то из твоих сочинений собрать. Ведь ты же ничего не сберег». И я думаю – правда! Я, написав, сразу пускал в «Самиздат», а об архиве не думал. То, что осталось случайно дома, забрано при обысках. Значит, действительно надо было организовывать «поисковые экспедиции» за моими материалами. А она продолжает: «И Борис Исакович (Цукерман) потрудился, и Юлиус Телесин». А в меня вновь проникает не только тепло признательности к моим друзьям, но и мысль: «А ты-то, ты-то!»
Я почти уверен, что если не все, то большинство включенного в сборник передано моим друзьям Зинаидой Михайловной. Так оно и было, как установил я впоследствии. И так во всех рассказах. Подробно было о событиях, о людях, как давних участниках движения, так и вошедших в него после моего ареста, и ничего о себе. Но я уже и сам понимал. По масштабу охвата событий, в коих она несомненный участник, виделась и ее работа. И это было естественно. С тех пор, как я узнал ее, она всегда способствовала становлению моего взгляда на жизнь, осуждала мою слишком большую приверженность к строю, тихонько и скромно подсказывала реалистический взгляд на события, не давая слишком увлекаться преимуществами власти, которой я владел, и видеть людей в людях, сдружила меня с людьми, которые помогли мне мыслить.
И естественно, что теперь, когда обстановка поставила ее саму перед лицом жестоких испытаний, она показала себя. Лишенная правительством средств существования, она не только кормила семью и подкармливала меня, но и встала на борьбу с произволом рядом с ведущими правозащитниками. Я лично, будучи обязан своим освобождением моим друзьям – советским правозащитникам, многим моим друзьям за рубежом и международному общественному мнению, не могу не отметить, что центральное место в этой борьбе занимала Зинаида Михайловна. Как-то она сказала: «Тебя такого, как ты есть сейчас, создал Костерин». Перефразируя это ее утверждение, я могу сказать, что мой образ, каким видели его те, кто боролся за мое освобождение, создала моя жена – Зинаида Михайловна Григоренко.
Так, в разговорах, незаметно приблизились к Москве. Уже перед Москвой наш прапорщик решил, по-видимому, «отблагодарить за хлеб-соль». Он сказал Зинаиде Михайловне: «Мы заедем к вам ненадолго». Это он услышал наши разговоры. Мы всю дорогу мечтали заехать, хоть на десяток минут, в нашу квартиру. И вот он решил нас осчастливить. Но сколь же мы были все наивны! И нам с Зинаидой это непростительно. Это «прапор» этот мог думать, что КГБ ему доверило меня. А нам так думать было непростительно.
Поезд подходит к перрону. Я подошел к окну. И вдруг: «Зина! Нас встречают». Она еще из купе:
– Да, да, я тебе не сказала, что я успела сообщить нашим друзьям время прибытия в Москву.
– Да нет, я не о той встрече. «Друзья» (так мы называли КГБ) встречают.
Она подбежала к окну. Поезд остановился, и наш вагон оказался охваченным полукольцом милиции. Между милицией и вагоном около десятка удивительно похожих друг на друга молодых людей в гражданском. Тут же и «мой дорогой» Алексей Дмитриевич Врагов. Возглавляет моих опекунов. Выходим. Только я показываюсь из вагона: «Петр Григорьевич, где ваш сопровождающий?» Показываю на прапорщика. Его на минуту отводят в сторону. Что-то «внушают». В это время по путям, прямо на перрон въезжают две «Волги».
– Садитесь, Петр Григорьевич, – приглашающий жест в одну из «Волг», – едем!
– Нет, не едем! – это твердый голос Зинаиды. – Не поедем, пока не подойдут встречающие нас друзья и сыновья.
– А где же они? Может, их и нет? Может, не пришли?
Но мы уже знаем, пришли. Связной от них уже был здесь. Их просто держали в начале перрона. Не пропускали к поезду. Кто-то из КГБистов пошел в голову поезда. Проходит некоторое время, бегут: Татьяна Максимовна и Павел Литвинов, Лена Костерина, наши сыновья – Андрей и Олег и еще десятка два, в большинстве незнакомых. Горячая, радостная встреча. Обнимаемся. КГБисты торопят: «Надо ехать!» Наконец идем к машине. Мы с женой под руку. Подходим. Один из стоящих у машины говорит: «А для вас, Зинаида Михайловна, места нет».
– Для меня?! – резко, с удивлением и пренебрежением в голосе спрашивает она. – Это для кого-нибудь из вас нет места, – твердо, решительно говорит она, – а для меня есть, – и открывает дверцу машины. Второй из стоявших здесь же начал любезно помогать Зинаиде Михайловне, и извиняющимся тоном сказал: «Не обращайте внимания. Этот товарищ не в курсе дела. Это место ваше, а Петр Григорьевич рядом с вами, в серединочке, с другой стороны я, а сопровождающий Петра Григорьевича сядет впереди рядом с шофером». В общем, обычная КГБистская «раскладка»: заключенный между двумя агентами. Но в данном случае в роли одного из них моя жена. И я все 84 километра до 5-й городской психбольницы сижу, тесно прижавшись к моему дорогому «агенту», а всех других не вижу и не слышу.
