На обороте записки Антон набросал полное извинений письмо жене Суворина: «Милая Анна Ивановна, я уехал не простившись. Вы сердитесь? Дело в том, что после спектакля мои друзья были очень взволнованы; кто-то во втором часу ночи искал меня в квартире Потапенки; искали на Николаевском вокзале <…> Это трогательно, но нестерпимо. К тому же у меня уже заранее было предрешено, что я уеду на другой день независимо от успеха или неуспеха. Шум славы ошеломляет меня, я и после „Иванова“ уехал на другой день. Одним словом, у меня было непреодолимое стремление к бегству, а спуститься вниз, чтобы проститься с Вами, было бы нельзя без того, чтобы не поддаться обаянию Вашего радушия и не остаться. Крепко целую Вам руку, в надежде на прощение. Вспомните Ваш девиз! Я остригся и стал похож на Аполлона. Представьте, я чувствую, что я влюблен».
Хотя девизом Анне Ивановне служила напечатанная на ее почтовой бумаге фраза «Comprendre — pardonner!»[367], Антон, перебеливая письмо, предусмотрительно опустил слова о своей влюбленности. Теперь не Лика, а Людмила Озерова завладела его чувствами.
Однако ум его тревожили мысли о тяготах крестьянской жизни. Прочитав очерк «Дома», Чехов обратился к автору с просьбой об оттисках. В Москву Антон прибыл 19 октября, еще до рассвета, и сразу пересел в поезд, идущий в сторону Мелихова. К восьми часам утра он вышел на станции Лопасня, оставив в вагоне третьего класса сверток с халатом и постельным бельем. (В тот же день начальник станции вернул ему вещи.) Мелиховская круговерть сразу заставила позабыть о петербургских огорчениях. На кухне работники шумно пропивали горничную Анюту Андриянову, просватанную отцом против ее воли. За три недели отсутствия прибавилось больных мужиков. Заседания в Серпуховской земской управе, на которых Антона благодарили за строительство школы и обещали построить шоссе до Лопасни, отняли у него последние дни октября. Сам Чехов задумал устроить в таганрогской библиотеке справочный отдел. А в голове уже роились мысли о новой повести — впервые за четыре последних года в ней не будет личных тем, — которая получит название «Мужики». Готовясь к работе над ней, Чехов разыскивал русское издание (с французским у него все-таки было неважно) статьи Винье д'Октона «Крестьянин во французской литературе».
Тем временем Суворин предпринял шаги по спасению «Чайки». Вместе с Карповым они сделали сокращения и поправки, от которых пьеса стала менее эпатирующей. Следующее представление полный зрительный зал сопровождал бурными аплодисментами, правда, из актеров лишь Комиссаржевскую окрылил этот успех. В театр пришла в основном интеллигенция, и благодаря ей, а не зрителям из высшего общества «Чайка» воскресла, хотя актеры старшего поколения так и не прониклись оригинальностью пьесы. В новой версии «Чайку» давали 24, 28 октября и 5 ноября, а затем она была исключена из репертуара. Антон рецензиями на «Чайку» не интересовался, но друзья держали его в курсе. Знаки сочувствия ему претили, особенно настоятельные напоминания Суворина о том, что ему недостает сценического опыта и что он несет всю ответственность за неуспех пьесы. Лейкин же (недовольный тем, что Антон не побывал у него в этот приезд в Петербург) менял мнения о «Чайке» в зависимости от того, где он их высказывал, — в «Осколках», в письме к Антону или в дневнике: «Дай эту рукопись Чехова хоть самому заурядному драматическому писателю — и он, накачав в нее эффектных банальностей и общих мест, сделает пьесу, которая понравится. <…> Если пьеса действительно провалилась, то нечего из-за этого свергать Чехова с его пьедестала беллетриста. И у Золя проваливались его пьесы…»
Гражданский муж 3. Холмской и театральный критик из «Петербургской газеты» А. Кугель (через два года он станет самым тонким чеховским критиком в столичной прессе) тоже был пристрастен. Он забросал Чехова язвительными вопросами: «Почему беллетрист Тригорин живет при пожилой актрисе? Почему он ее пленяет? <…> Для чего на сцене играют в лото и пьют пиво? <…> С какой стати молодая девушка нюхает табак и пьет водку?»[368]
Кугель (как писателя, Антон уподоблял его «хорошенькой женщине, у которой изо рта пахнет») проницательно сравнил чеховские повторяющиеся образы и фразы с вагнеровскими лейтмотивами — к несчастью, Вагнера он терпеть не мог, а пьесу Чехова не понял. Кугель получил отпор на страницах своей же газеты. Лидия Авилова простила Чехову обыгранный в пьесе интимный сувенир и на правах свояченицы редактора защищала «Чайку» и ее автора: «Говорят, что „Чайка“ не пьеса. В таком случае посмотрите на сцене „не пьесу“! Пьес так много…»
Похвальные отзывы о пьесе звучали все громче. Второе представление всколыхнуло души чеховских поклонников. Потапенко послал Антону восторженную телеграмму, а Комиссаржевская, которую нелегко было покорить даже бурными аплодисментами, в порыве чувств писала Антону: «Сейчас вернулась из театра. Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех полный, единодушный, какой должен был быть и не мог не быть! Как мне хочется сейчас Вас видеть, а еще больше хочется, чтобы Вы были здесь, слышали единодушный крик: „автора!“ Ваша, нет, наша „Чайка“, так как я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит»[369].
Лавров и Гольцев упрашивали Антона позволить напечатать пьесу в «Русской мысли». Чехов снова обрел уверенность в себе как драматург, особенно после того как Лейкин (который был способен предать человека, которому благоволил) написал, что он смог склонить на сторону «Чайки» Кугеля вместе с его редактором: «Истинных друзей у Вас немного».
Маша с Ликой сели в ночной московский поезд и прибыли в Мелихово вслед за Антоном. Лика пробыла у Чеховых три дня и, ни взглядом, ни жестом не обнаружив нанесенной Антоном обиды, лечила его от простуды. Наградой ей стала вновь вспыхнувшая нежность Антона. Убедившись в том, что он не собирается вешаться с горя, Лика выехала с Машей в Москву, получив в благодарность рыжего щенка, рожденного Хиной. Антон продолжал отбиваться от сочувственников — Суворину он сердито ответил, что уехал из Петербурга отнюдь не оттого, что струсил. Лейкину он пожаловался на кашель и жар и ни словом не обмолвился о «Чайке». Татьяна Толстая звала его в Ясную Поляну, однако приглашение Лики Мизиновой было более привлекательным: «Приезжайте в Москву со скорым поездом — в нем есть ресторан и можно всю дорогу есть! <…> Видела Гольцева, он мне торжественно объявил, что у него родился незаконный сын — Борис! Он счастлив, по-видимому, что еще может быть отцом только что появившегося младенца! Хотя и ломается немного, говоря, что он уже стар и т. д. Вот бы „некоторым“ поучиться! <…>Я каждый день вычеркиваю в календаре, и до моего блаженства остается 310 дней!»
Письмо прозвучало Антону предупреждением. О ребенке Гольцева, рожденного от служащей конторы «Русской мысли», судачила вся Москва. Антон даже позавидовал Гольцеву: «Ибо в его годы я уже буду не способен», — признался он Вл. Немировичу-Данченко. Лика упомянула Гольцева (как и Левитана пять лет назад, а потом Потапенко) отнюдь не случайно. Не было обмолвкой и слово «некоторые». И разве «блаженство» есть нечто иное, чем дата свадьбы или, по крайней мере, помолвки? От этого слова Антон снова отпрянул и ответил Лике так же жестоко, как делал это всегда, когда она открыто заявляла о своих чувствах: «Милая Лика, Вы пишете, что час блаженства наступит через 310 дней… Очень рад, но нельзя ли это блаженство отсрочить еще на два-три года? Мне так страшно! При сем посылаю Вам проект жетона, который я хочу поднести Вам. Если понравится, то напишите, и я тогда закажу у Хлебникова».
На жетоне было написано: «Каталог пиесам членов общества русских драматических писателей. Издание 1890 г. Страница 73-я, Строка 1-я». Лика расшифровала название: «Игнаша-дурачок, или Нечаянное сумасшествие». Имя Потапенко, отца ее ребенка, сейчас ей совсем не хотелось вспоминать. Надежды на «блаженство» рухнули: «Я так подозреваю, что просто Вы боитесь, что Софья Петровна [Кувшинникова] окажется права, поэтому вы надеетесь, что у меня не хватит терпения дожидаться Вас три года, и предлагаете это. Я, по не зависящим от меня обстоятельствам, застряла в Тверской губернии и раньше середины будущей недели не надеюсь быть в Москве. Здесь настоящая зима, но несмотря на это, 100 таксов не замерзли и шлют Вам свой поклон. Жетон мне нравится, но я думаю, что по свойственной Вам жадности Вы никогда мне его не подарите. Он мне нравится во всех отношениях и по своей назидательности, а главное, меня умиляет Ваше расположение и любовь к „Вашим друзьям“. Это прямо трогательно. <…> Вы пишете возмутительные письма в три строчки — это эгоизм и лень отвратительные! Точно Вы не знаете, что Ваши письма я собираю, чтобы потом продать и этим обеспечить себе старость! А Сапер [прозвище В. Голъцева] очень хороший человек, право! Он лучше Вас и лучше относится к людям, чем Вы! <…> Мне надо Вас видеть по делу, и я Вас долго не задержу. Остановиться можете у меня без страха. Я уже потому не позволю себе вольностей, что боюсь убедиться в том, что блаженству не бывать никогда. <…> До свиданья. Отвергнутая Вами два раза Ар[иадна], т. е. Л. Мизинова. <…> Да, здесь все говорят, что и „Чайка“ тоже заимствована из моей жизни, и еще, что Вы хорошо отделали еще кого-то!» Ответив Антону, Лика вернулась к бабушке и Христине.
