О вечере сохранились воспоминания нескольких мемуаристов. Они дают яркое представление о поэте в этот период, поэтому хотелось бы привести некоторые цитаты.
Эмма Герштейн:
«На вечер Мандельштама выбрались из своих углов старые московские интеллигенты». Э. Герштейн запомнились «измятые лица исстрадавшихся и недоедающих людей, с глазами, светящимися умом и печалью». «Для такой большой аудитории голос Мандельштама был несколько слаб, ведь микрофонами тогда не пользовались.
Странно мне было смотреть и слушать, как Мандельштам в обыкновенном пиджаке, бледный из-за беспощадного верхнего освещения, разводя руками, читал на свой обычный мотив мои любимые стихи: “Так вот бушлатник шершавую песню поет, В час, как полоской заря над острогом встает” (стихотворение “Колют ресницы, в груди прикипела слеза”)» [388] .
Л.В. Розенталь:
«Зал был радостно оживлен. Мне чудилось напряженное ожидание. Но не все места были заняты. Сначала появился Эйхенбаум [389] . <…> Доклад был несколько длинноват, прочитан вяло и особого энтузиазма не вызвал. А затем на эстраду вынырнул Мандельштам. Под пиджаком виднелся нарядный, несколько даже пестроватый и, видимо, добротный не то вязаный жилет, не то джемпер. Уже одно это было как-то неожиданным. Но еще неожиданнее была бородка, которую отрастил поэт. <…>
Его встретили аплодисментами. Аплодировали истово, долго-долго. Как будто не могли насытиться. А главное – явно от души. Это не была “бурная овация”. Здесь не было ни наскока, ни самобудоражения. Аплодировали, изумляясь и радуясь тому, что вот здесь, в аудитории, сошлось столько единомышленников по пониманию ценности мандельштамовской поэзии. Радостное единодушие хотелось длить еще и еще. Сам Мандельштам вскидывал голову, как триумфатор. <…>
Он начал не со стихов, а с возражений против доклада Эйхенбаума [390] . <…> Триумф вдохновил его речь. Она была повита высоким пафосом. Маяковского он возвеличил. Он назвал его “точильным камнем всей новой поэзии”.
Точно не помню, но кажется, что тотчас же вслед за тем он прочел несколько своих стихотворений. <…>
После перерыва с кратким снисходительно-рассудительным возражением выступил Эйхенбаум. Это было уже совсем ни к чему. <…> К тому же лучшие чувства слушателей были уже расточены на аплодисменты и на восторг перед прозаической импровизацией Мандельштама. Да и сам он как бы растратил весь запас своих сил на эту импровизацию. Он читал и старые, и кое-какие новые стихи. Как будто с особым подъемом про фаэтонщика и про “бога Нахтигаля”. Ему хлопали старательно. Но теперь уже лишь с отраженным от начальной встречи восторгом. Выходя на вызовы, он снова и снова читал стихи. Но все уже шло диминуэндо.
И все же это было торжество триумфатора» [391] .
Л.А. Бруни. Портрет Осипа Мандельштама. 1910-е
Н.В. Соколову поразил контраст между стихами самого любимого ее поэта и его реальным обликом и поведением (мемуаристке было тогда шестнадцать лет):
«Вышел Мандельштам. <…> Стоит, странно нагнув голову, не как бык (он тонок), а как козел перед изгородью. Весь с кривизной. Полуседая бородка. Какой-то, пожалуй, немного патологичный. В нем что-то кликушеское. Манера речи – старый раздражительный школьный учитель обращается только к первым ученикам на первых партах, отдельные слова строго повторяет с разбивкой на слоги, подчеркивая ритм движением пальца.
<…>… Стихи читал отвратительно – невнятно, себе под нос. Дальше пятого ряда уже нельзя было разобрать. Вместе с тем в его напевности и ритмическом покачивании чувствовалась влюбленность в каждую строфу. Стихи (насколько можно судить по услышанным обрывкам) сделаны блестяще. Читал вещь – длинную, которая начинается словами: “Полночь. Москва…” И еще ряд незнакомых мне стихотворений… Явно волновался. Часто во время чтения садился. Почитал, почитал – и устал. Ушел».
Далее Н. Соколова говорит о возражениях Эйхенбаума Мандельштаму и приводит очень значимые слова, которыми литературовед закончил свое выступление:
«А кончил так: “Сейчас в кулуарах я слышал фразу: Мандельштам настоящий мастер. Не забывайте, что мастерство – термин ремесленный. Вот Кирсанов – тот мастер. А Мандельштам не мастер, о нет!”».
«После реплики Эйхенбаума, – продолжает Н. Соколова, – Мандельштам опять стал читать стихи. Захлебывался словами, беспрерывно курил, пил воду, снова пускал дым. (Я хотела крикнуть: “Бросьте курить, неуважение к публике!” – да пожалела старика. А так на губах и сидело.) Слышно было плохо, сидевшие позади вставали, проходили тихонько вперед, слушали стоя. <…> Из знакомых мне стихотворений читал “Век”… Еще какие-то стихи, новые. Мне послышалось, что новые вещи колючие, шершавые… <…>
…Ну и что? Да, мне немного досадно было тогда: разбился мой глиняный кумир, мудрый старец с ясными глазами и высоким челом, взирающий на окружающее со спокойствием мыслителя, который выше мелочных дрязг мира сего. Но все же и такой его облик, такой склад характера – нервный, трудный, суматошный, – тоже что-то прибавляет к моему пониманию “Камня”, “Тристий” и всего остального. Пусть будет, каков есть. Разве это так важно? Важны стихи. Они остаются, текут, они со мной и во мне. “Золотистого меда струя…”» [392] .
Вернемся к дому Бруни. Видимо, познакомил Мандельштама с Л. Бруни брат художника, поэт Николай Бруни, выпускник, как и Мандельштам, Тенишевского училища в Петербурге. Лев Бруни также учился в Тенишевском, он поступил туда вместе с братом Николаем в 1904 году (будущий художник, правда, училище не окончил). Но Николай и Мандельштам были ровесниками, а Лев Бруни на три года моложе. В 1911–1914 годах некоторые заседания Цеха поэтов, к которому принадлежали Николай Гумилев, Анна Ахматова, Мандельштам и другие литераторы, проходили на квартире Николая Бруни. Н.А. Бруни был человеком ярким и необыкновенным: он был музыкантом, художником, увлекался эсперанто, играл в первой петербургской футбольной команде… Во время Первой мировой войны был санитаром и летчиком (вообще Николай Бруни – один из первых русских авиаторов, летчиков-испытателей). Полный Георгиевский кавалер. В 1918 году, после революции, стал священником, служил панихиду по А. Блоку.
Писал стихи и прозу (к поэзии его, правда, Мандельштам относился весьма критически; так, Анна Ахматова в одной из записных книжек, вспоминая о Мандельштаме, отметила: «По поводу стихов Н. Бруни пришел в ярость и прорычал: “Бывают стихи, которые воспринимаю как личное оскорбление”» [393] ). Николай Бруни стал одним из персонажей «Египетской марки» Мандельштама, он упоминается там под собственным именем. В 1934 году Н.А. Бруни был арестован; будучи заключенным, создал в 1937 году к столетию со дня смерти Пушкина памятник поэту. Памятник, находящийся в городе Ухта, был создан Николаем Бруни из имевшихся материалов – он использовал кирпичи, доски, бетон, арматуру… К сожалению, творение Бруни не могло быть долговечным. Скульптура заменена бронзовой копией; фрагменты оригинала находятся в местном историко-краеведческом музее. Н.А. Бруни погиб в заключении – он был расстрелян в 1938 году.
