В 1939 году Булгаков вновь, как и в 1929 году, стал решать вопрос о том, «как быть писателем». Новое решение вылилось в необходимость написать пьесу «Батум». Однако 1939 год на целую эпоху был старше 1929 года. Запоздалое предложение было рассмотрено и отклонено. Мотивы этого отклонения, вероятно, долго еще будут занимать умы историков театра и общественной психологии. Мы же гадать на этот счет не будем, а вернемся к документальной канве нашего сюжета, к хронике жаркого лета 1939 года в Москве, омытой частыми грозами, которые придавали фантастический колорит реальной исторической декорации. Чуткая к природным знакам, Елена Сергеевна отметит каждую грозу, которая сопровождала читки пьесы в театре, в Комитете по делам искусств, дома, друзьям-«мхатчикам», которые с огромной радостью встретили возвращение Булгакова в театр. Июльская хроника — это беспрерывные звонки режиссеров, актеров, администраторов, письмо и телеграмма Немировича-Данченко из-за границы («давно я не ждал пьесы с таким нетерпением»). Это Хмелев, который рассчитывает на главную роль и 3 июля приходит в дом послушать несколько картин еще неготовой пьесы. Чтение приводит актера в восторг. «Потом ужин с долгим сидением после. Разговор о пьесе, о МХАТ, о „системе“. Разошлись, когда уже совсем солнце вставало». Здесь же записан со слов Хмелева рассказ о встрече исполнителя Турбина с героем «Батума», который сказал ему: «Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши усики, забыть их не могу».
Бокшанская сообщает во Францию Немировичу-Данченко, что пьеса произвела на Хмелева огромное впечатление. «Солнце так и сияло, когда мы возвращались, — правда, было всего около пяти. Какая красавица была Москва ранним этим солнечным утром, пустая, потому четко себя показывающая, омываемая машинами, свежая… Дни у нас стоят жаркие, ослепительные, солнечные».
В приливе восторженных чувств Ольга Сергеевна сообщает Маркову: «Как видишь, мы здесь время не теряем и дела закручиваем серьезные, которые могут привести к интереснейшим и богатым результатам». А еще через несколько недель, 20 июля, она передаст Немировичу-Данченко общемхатовское суждение о новой пьесе: «Впечатление своей пьесой он произвел такое, что не только было признано, что это первая настоящая пьеса, но даже в несколько последовавших дней не по инициативе автора был рассмотрен вопрос об его „Пушкине“».
«Первая настоящая пьеса»… Это формулирует близкий писателю человек, переписавший на машинке «Мастера и Маргариту»!
11 июля Булгаков читает пьесу в Комитете по делам искусств, на читке — мхатовцы В. Месхетели, В. Сахновский, И. Москвин. Обсуждение длилось считанные минуты: пьеса вызвала единодушное приятие. Сразу же после читки радостное известие пошло гулять по беспроволочному театральному телеграфу. В булгаковском доме не смолкает телефон — звонят из Воронежа, Казани, Киева, обращаются завлиты периферийных театров. Будто табакерочная пьеса, нота в ноту, такт в такт проигрывается старая история: радуются, судачат, разносят невероятные слухи, заискивают, прилипают в общественных местах, завидуют, награждают такими поцелуями, что потом приходится долго мыть губы одеколоном. Все это надо было выдержать, возвращаясь «на драматургический фронт».
22 июля Булгаков окончательно решает назвать пьесу «Батум». 24 июля пьеса завершена в последней редакции, а еще через три дня назначается читка в новом репетиционном помещении Художественного театра. Семь лет не читал Булгаков в этих стенах своих пьес. Три года прошло с тех пор, как он ушел из Художественного театра. Природа будто подготовилась к этому дню. Ослепительные солнечные дни разрядились сильнейшей грозой, которая воспринимается как знак благоприятствования. «Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказывались. Все очень хорошо».
В театре решают создать бригаду во главе с Булгаковым и отправиться в Батум для сбора материалов к будущей постановке. 8 августа Булгаков, проснувшись утром, сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришел к выводу — «ехать сейчас в Батум не надо». В этот же день позвонила Бокшанская и сообщила, что Владимир Иванович Немирович-Данченко хочет встретиться с Булгаковым и поговорить о пьесе.
Эта встреча состоялась на следующий день в новом доме в бывшем Глинищевском переулке. «К обеду Миша вернулся, рассказал подробно свидание. Прекрасная квартира, цветы на балконах. Немирович в цветной жакетке-пижаме, в веселеньких брюках, помолодевший». Владимир Иванович относится к пьесе с живейшим интересом и будет возглавлять постановку (режиссер — Сахновский). Отъезд в Батум назначен на 14 августа 1939 года.
11 августа Елена Сергеевна в письме к матери итожит семейную хронику весны и лета: «Миша закончил и сдал МХАТу пьесу. Диктовал он ее мне, так что, сама понимаешь, сидела я за машинкой с утра до вечера.
Устал он дьявольски, работа была напряженная, надо было ее сдать непременно к сроку. Но усталость хорошая — работа была страшно интересная. По общим отзывам, это большая удача! ‹…› Теперь, в связи с этой вещью, МХАТ командирует бригаду во главе с Михаилом Афанасьевичем в Тифлис и Батум для подготовительных работ к этой пьесе. Едут два художника для зарисовок, помощник режиссера и помощник заведующего литературной частью для собирания музыки, наблюдения над типажами, над бытом и так далее».
Театр посылает срочную телеграмму отдыхающему в Грузии художнику В. Дмитриеву, чтобы он из Тбилиси прямо ехал в Батум.
«Неужели едем завтра!! Не верю счастью», — записывает Е. С. Булгакова.
14 августа, провожаемые ближайшими друзьями, Булгаковы вместе с Виленкиным и Лесли выехали в Батум.
Через два часа в Серпухове в вагон вошла почтальонша с телеграммой.
Помните признание Максудова в «Записках покойника»? «Но вдруг… О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же, как слова „сюрприз“, как слов „вас к телефону“, „вам телеграмма“ или „вас просят в кабинет“. Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами».
Телеграмма, присланная на станцию Серпухов, состояла из пяти слов и была подписана исполняющим обязанности директора МХАТ Г. Калишьяном: «Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву». Через несколько минут Виленкин и Лесли стояли на платформе. Булгаковы поехали дальше. «Не забыть мне их лица в окне», — вспомнит Виленкин через сорок лет на булгаковском вечере в Музее МХАТ.
Булгаковы сошли в Туле, поняв, что отдыха все равно не будет. Вокзал, масса людей, закрыты окна кассы, неизвестно, когда поезд. Подвертывается какая-то случайная машина, и за три часа бешеной езды, к вечеру Булгаковы возвращаются домой. «Миша не позволил зажечь свет: горели свечи».
