А в советской России у творческих людей было тогда всего два пути: либо вообще прекратить творить, либо идти сотрудничать с большевиками. Поэтому жаждавших отправиться за рубеж было очень много.
Один из них, Андрей Белый, тоже на какое-то время оставил страну Советов и уехал в Германию, где заинтересовался работой французского физика, лауреата Нобелевской премии Пьера Кюри. И написал стихотворение, в котором, пожалуй, впервые на русском языке прозвучало словосочетание «атомная бомба»:
«Мир – рвался в опытах Кюри,
Атомной, лопнувшею бомбой».
Но некоторых молодых людей судьба, напротив, из царства белых отправляла в красную Москву Осенью 1921 года Владимир Маяковский встретился с одним из таких молодых людей. Он приехал из Крыма, откуда только что прогнали Врангеля, и через несколько лет написал, как его глаза «раскосила» московская афиша:
«… поэзия вся была разбита на «измы», как страна на губернии:
Символисты,
Акмеисты,
Футуристы,
Имажинисты,
… исты».
С этим крымчанином Маяковский встретился в кафе «СОПО», ещё совсем недавно называвшемся «Домино» и располагавшемся на углу Тверской улицы и Камергерского переулка. Там выступал юноша довольно диковинного вида: его рубаха и брюки были сшиты из парусины, деревянные сандалии были явно собственной работы, ещё у парня были крымский загар и римская чёлка. Он начал читать гекзаметры:
«Конь быстролётный, отлитый из чёрной и звончатой бронзы,
Ты – мой единый товарищ, тебе моя грубая песнь.
Ведь ты прекрасен и мощен, как стих звонкопевный Марина.
Все твои слажены члены, как латы червлёных доспехов».
Выслушав стихи, Маяковский спросил с усмешкой:
– Неужели на этом коне вы думаете въехать в советскую литературу?
– У меня и другие кони имеются, – бодро ответил юноша.
– Познакомьте! – попросил Маяковский.
Парень прочёл ещё несколько своих стихотворений, среди которых была «корона сонетов» под названием «Рысь». В ней были такие строки:
«Кого судьба ласкает благосклонно?
Ужель всегда того, кто образцов?
Кого выносит на крутые склоны
шалуньи – счастья голосистый зов?
Всегда ль того, кто в битвах закалённый,
любую участь одолеть готов?»
Юноша продекламировал и стихотворение «Вор», построенное на жаргонных выражениях, а за ним – «Цыганский вальс на гитаре», скроенный из цыганщины.
Услышанное удивило Маяковского, и он спросил:
– Откуда в ваших стихах воровской жаргон?
– Я сидел в тюрьме с уголовниками.
– А цыганский?
– Я был актёром бродячего театра, а в нём был целый табор.
– Даже, – сказал Маяковский, – если вы ничего больше не напишите, то и тогда можно будет сказать, что на литературном небе появилась яркая звёздочка.
– А каждая звёздочка – это солнце! – уточнил парень.
– Ого! – воскликнул Маяковский. – Поэт скромен, но не застенчив. Спортом занимаетесь?
– Да. Бокс, плаванье, гребля. Но в основном – классическая борьба.
– Ого – классическая! – воскликнул Маяковский. – Такой молодой и уже классик! А как вас зовут?
– Илья Сельвинский, – ответил юный поэт.
– Приходите, Илья, в Политехнический! – пригласил Маяковский. – Семнадцатого.
Владимир Владимирович не знал, что этот крымчанин, окончив с отличием городское училище, поступил в 5 класс евпаторийской гимназии. И если Маяковский из пятого класса гимназии ушёл, то Сельвинский:
«Из 5 класса перешагнул в 7-й. На это пришлось потратить лето. Замечательное евпаторийское лето».
17 октября в Политехническом музее, куда Маяковский пригласил своего нового знакомца, состоялся вечер всех поэтических школ и групп. В нём участвовали неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, экспрессионисты, презантисты, ничевоки и эклектики.
Берлинская газета «Руль» (в номере от 3 ноября) дала такой отчёт:
«Когда дело дошло до футуристов, публика потребовала Маяковского, имя которого значилось в программе, но его не оказалось, и его произведения читал артист Гаркави…
Шершепевич выступил с программой имажинистов. В середине его речи произошёл инцидент. Появляется Маяковский. Аудитория требует, чтобы он выступил. Шершеневичу приходится слезть со стола, куда, в свою очередь, взбирается Маяковский. Но вместо футуристических откровений он заявляет, что считает сегодняшний вечер пустой тратой времени, в то время как в стране разруха, фабрики стоят, и что лучше было бы создать ещё один агитпункт (агитационный пункт), чем устраивать этот вечер.
Трудно себе представить, какой протест вызвали эти слова. Свистки и крики: «Здесь об искусстве говорят, а не митинг». Не дают Маяковскому продолжать свою речь, он спускается со стола, но в ту же минуту начинают его бурно вызывать. Он пытается говорить на прежнюю тему, но повторяется та же история.
Когда Маяковский в третий раз очутился на столе, он, махнув рукой, стал читать «150 000 000» (его новая большая поэма) при одобрительных замечаниях публики: "давно бы так"».
30 октября 1921 года в поэтическом кафе «СОПО» Всеволод Мейерхольд уже как бывший заведующий театральным отделом (ТЕО) Наркомпроса делал доклад «О театре», в котором обрушился с критикой на ТЕО и на переживавшие в ту пору взлёт Театры революционной сатиры (Теревсаты). Витебская «Вечерняя газета» в номере от 22 ноября сообщила:
«Докладчик резко критиковал политику ТЕО, закрывшего 1-й театр РСФСР и расплодившего халтуру. „Мы должны дать массе новый, революционный театр, – закончил Майерхольд свой доклад, – а не кормить народ дрянными постановками „Пиковой дамы“ и скверным „Теревсатом““.
Влад. Маяковский… заявил своё несогласие с Мейерхольдом. "Пока у нас нет новых пьес, – сказал Маяковский, – нам не нужно и нового театра. Будут пьесы – будет и театр. Мы должны не жаловаться на ТЕО, а работать над созданием нового репертуара"».
Между тем новая пьеса была уже написана, называлась она «Пугачёв», и написал её Сергей Есенин. Но эту пьесу по-прежнему никто не хотел ни ставить, ни печатать.
Так как Театр РСФСР Первый, сыгравший 10 сентября свой последний спектакль, был закрыт Наркомпросом, Мейерхольд назвал свою труппу Театром РСФСР-2, и она продолжала играть в том же здании на Садово-Триумфальной, 20.
