трех игра закончилась вничью. Оставалось всего несколько досок. Вокруг них столпились любопытные и те, кто уже кончил игру. Эти подсказывали больше всех: не сумев победить в собственной партии, они прилагали усилия, чтобы показать свою силу в партиях соседей.
Вдруг в одном углу в одной из партий возникло бурное оживление. После длительного совещания с окружающими офицер, игравший на этой доске, заявил Каличке:
– Передайте господину Алехину: я играю ферзем на е-четыре. Ему шах и мат в четыре хода.
Каличка ушел в соседнюю комнату и тут же вернулся.
– Вы немножко опаздываете, – улыбаясь, заявил он самоуверенному немцу. – Чемпион мира в свою очередь объявляет вам мат в два хода.
И, передвинув белую ладью, Каличка защитился от шаха черного ферзя. В свою очередь от вскрытого шаха белым слоном защищал только один ход, да и то ненадолго.
Количество досок уменьшалось с катастрофической для немцев быстротой. Алехину теперь легко было играть небольшое количество партий, и он отвечал на ходы немцев значительно быстрее. Вскоре осталась всего одна доска, на которой играл генерал. Он, по-видимому, понимал шахматы лучше других, кроме того, ему помогало больше всего советчиков. Делая ход, он поучал окружающих, высказывал глубокомысленные, на его взгляд, суждения о шахматах. Но вскоре и его позиция стала безнадежной, и он сказал Каличке, что сдает партию.
В зале появился усталый, но довольный Алехин. Он подошел к Каличке, все еще стоявшему около доски генерала. Немец воспользовался случаем, чтобы как-то оправдать перед низшими чинами свой проигрыш.
– Я грубо ошибся, – сказал генерал Алехину. – Сыграй я… – генерал посмотрел на бланк, где он записывал ходы, – сыграй я ферзем на дэ-пять вместо эф-пять, вам было бы плохо.
– Вы так считаете? – спросил Алехин.
– Это элементарно! – продолжал генерал. – А тут что ж, – показал он на свою позицию, в которой сдался. – Моя позиция безнадежна. Летит ферзь, я сдался вовремя.
Алехин присел на стул напротив генерала.
– Хорошо, – решительно произнес он. – Вы говорите, безнадежна. Играйте.
И он перевернул на сто восемьдесят градусов доску. Теперь ему достались черные фигуры. В положении, где немец сдался, Алехин сделал хитрый ход конем. Выяснилось, что ферзя брать нельзя, в этом случае белые получили бы мат. Генерал схватился руками за голову. Ничего себе положение! Такой срам – сдался в позиции, где еще можно было сопротивляться. Он долго думал, выискивая способ победить, доказать этим свою правоту и неправоту Алехина. Но что он мог сделать против такого шахматиста. Прошло три хода, четыре, и теперь уже позиция белых стала незащитимой. Алехин, взявшись за безнадежное дело, одержал верх.
– Сдаюсь, – пролепетал генерал. – Неизбежен мат в два хода.
– Играйте, – приказал Алехин, вновь перевернув доску и взяв себе белые фигуры. Умелым ответом он ликвидировал угрозы неприятеля – мата не получалось, – и затем в несколько ходов сам заматовал черного короля. Офицеры, стиснув зубы, чтобы не рассмеяться, следили за посрамлением самоуверенного начальника.
Было уже темно, когда Алехин и Каличка вышли на улицу. Молча они прошли несколько кварталов, затем чех сказал:
– Мне сюда, господин Алехин, – показал он направо. – Здорово вы играли!
– Вот и не получился разгром-то! – улыбнулся Алехин. – А вы боялись.
– Когда вы едете и куда? – поинтересовался чех.
– Пока в Мадрид, – сообщил Алехин. – Только туда можно сейчас получить визу. А оттуда махну в Южную Америку. Там сейчас много шахматистов, настоящая жизнь.
– Желаю вам самого лучшего счастья и особенно здоровья, – промолвил Каличка. – Только моя личная к вам просьба: не играйте больше таких сеансов.
– Хорошо, дорогой друг, – с улыбкой произнес Алехин. – Но вы понимаете: были чрезвычайные обстоятельства. Потерял очки. Что теперь будет говорить начальству Шехтель?
Печально начинался шестой десяток жизни шахматного чемпиона. В Праге, городе, который нацисты сделали местом постоянного жительства Алехина, он страдал от голода, тягот оккупационного режима. К тому же эта нелепая скарлатина! Слабый, еще не оправившийся от болезни Алехин был вынужден сразу давать сеансы, иначе он не получил бы продовольственных карточек.
А в Мадриде новые проблемы: здесь мало интересовались шахматами, и прожить шахматисту-профессионалу было крайне затруднительно. Друзья-шахматисты, правда, старались как-то поддержать чемпиона мира. Они организовывали турниры в разных городах страны: здесь Алехин мог заработать немного денег и прожить неделю-другую на иждивении великодушного владельца отеля. Изредка давал он сеансы, читал лекции, но отыскивать такие возможности с каждым днем становилось все труднее.
– Каковы ваши планы? – спросил один репортер.
– Какие я могу иметь планы! – печально произнес Алехин. – Лучшая часть моей жизни прошла между двумя войнами, нанесшими огромный урон Европе. Обе войны разбили мою жизнь, с той лишь разницей, что в конце первой войны мне было всего двадцать шесть лет и я был полон энтузиазма, которого теперь нет у меня и в помине! Если когда-нибудь я напишу мои воспоминания – что вполне возможно, – люди поймут, что шахматы были главным фактором в моей жизни. Они дали мне возможность удовлетворить мое честолюбие и в то же время убедили меня в абсолютной ненужности честолюбивых претензий. Сегодня я продолжаю играть в шахматы потому, что люблю это искусство само по себе и еще потому, что они заполняют мой ум и удерживают меня от дум и воспоминаний.
Печальные слова!
Приехав в Мадрид, Алехин уже в первые дни понял, что о возможности поехать за океан, – а сколько раз он мечтал об этом, находясь в зоне, оккупированной немцами, – не может быть и речи. Капабланка умер, вместе с ним исчез повод пригласить Алехина на долгожданный матч-реванш. В Аргентине поселилось много европейских гроссмейстеров и мастеров, и, если говорить откровенно, создавался явный избыток шахматных специалистов. Потом деньги: где взять уйму денег на билет до Буэнос-Айреса? И еще одно: если бы даже Алехину удалось разрешить финансовые проблемы, все равно с поездкой в Аргентину или Соединенные Штаты ничего бы не вышло.
Американский шахматный журнал в одном из своих номеров поместил гневное письмо некоего Джорджа Бромберга. Тон письма и особенно смысл его удивили и взбудоражили шахматный мир. Возмущенный тем, что чемпион мира играет в турнирах в оккупированной Европе, мистер Бромберг разошелся в гневе, потребовал дисквалифицировать чемпиона мира, не пускать его ни в какие турниры и вообще запретить печатать его партии. «Я откажусь подписываться дальше на ваш журнал, если вы будете печатать партии Алехина», – грозил мистер Бромберг.
На страницах журнала развернулась жаркая дискуссия, но лишь отдельные шахматисты, для которых, очевидно, не дорог был ни сам Алехин, ни шахматное искусство, поддержали Бромберга. «Алехин должен утратить свой титул; нужно также запретить продажу его книг», – предлагал новые репрессии мистер Дж. Платц из Бронкса. Однако большинство читателей сохраняли благоразумие и ясными доводами показывали нелепость предложений Бромберга и Платца.
«Если мы пойдем по этому пути, то следующий шаг, который мы
