Опять фамилией не вышел
По четвергам я ходил в «Магистраль», по вторникам посещал семинары Коваленкова и готовился к поступлению в Литинститут. За последние полгода я написал несколько стихотворений, позволявших надеяться, что на этот раз творческий конкурс одолею. Наступил срок подачи документов. Я подал и через некоторое время от когото узнал, что конкурс прошел, и даже, как мне сказали, без труда. Но, зайдя вскоре по старой памяти в литконсультацию Союза писателей, услышал от Владимира Боборыкина ошеломившую меня новость: ктото обеспокоился, как бы в институт не проникло слишком много евреев, и были выбраны, по словам Боборыкина, «десять подозрительных фамилий». Моя на «ич», разумеется, попала в десятку. Документы и рукописи передали Коваленкову, и он на всех написал отрицательные отзывы. Это меня уж совсем потрясло. Коваленков, который пригласил меня на свой семинар как подающего надежды!..
У меня был его домашний телефон, и я ему в тот же день позвонил.
— Александр Александрович, — сказал я, — это Войнович.
— Дада, очень приятно, — отозвался он.
— Надеюсь, вам сейчас будет не очень приятно. Я вам звоню, чтобы сказать, что вы подлец.
Он не стал спрашивать, в чем дело, или возмущаться: «Как вы смеете!»
Он закричал жалким голосом:
— У вас неверная информация!..
Я повесил трубку и уже сам себе сказал: «Все равно буду поэтом».
Осенью 1956 года Москва еще практически оставалась в границах 1913го. Хоть и пелось о ней: «Вот она какая, большаяпребольшая», на самом деле Москва была всего лишь большая деревня и почти вся деревянная. И в Аптекарском переулке все дома были деревянные, одно— или двухэтажные с дровяным отоплением и водоразборными колонками снаружи. Нам предстояло построить здесь первый кирпичный дом.
Поначалу строительство шло как-то странно. Вернее, совсем не шло. Всю осень и половину зимы наша бригада возилась в котловане. То разгружали грузовики с кирпичом, то переносили его с места на место. Разгружая, развлекались тем, что старались перебить кирпичей как можно больше. Бросая кирпич с грузовика, целились так, чтобы он упал плашмя на ребро другого кирпича и раскололся. Соревновались друг с другом, кто больше переколотит, и достигли заметных успехов. Всем заправлял бригадир Плешаков, а прораб Сидоров появлялся на работе лишь время от времени, всегда пьяный и мрачный. Фундамент заложили частично, до нужной отметки не довели, бросили, но стали завозить кирпичи, двери и оконные рамы со стеклами. Все это лежало под открытым небом, мокло, гнило и корежилось. Через несколько дней в рамах ни одного стекла не осталось: часть стекол разворовали, часть перебили, тоже соревнуясь, кто с какого расстояния попадет в стекло куском кирпича. Теперь такого безобразия на стройках не увидишь. Теперь за каждый кирпич и за каждое стекло ктонибудь отвечает — наглядная разница между частной собственностью и «социалистической».
Вдруг работа на участке прекратилась, и нас перекинули на разборку соседних деревянных домов, из которых жильцы уже выехали. Бревна и доски продавали жителям таких же, пока не сносимых домов на дрова. За машину дров брали 150 рублей тогдашними деньгами. Водка стоила 27 рублей бутылка, то есть с одного самосвала пять бутылок. Раньше работали все-таки трезвые, а тут пьянство пошло с утра до вечера. Загрузили машину, продали, пропили, стали грузить другую. Я тоже выпить был не дурак, но день попил, а потом стало скучно. Кроме того, время, потраченное не на писание стихов, я тогда считал потраченным зря. Поэтому все дни всеобщего пьянства, кроме первого, провел в общежитии. Утром приходил в бригаду, отмечался и уходил обратно. Никто меня за это не корил: я не пил — другим доставалось больше.
Ломка деревянный домов вдохновила меня на печальнооптимистическое стихотворение:
Тихий век до конца прожив,
Без колонн, без скульптурных групп
Старый дом мой стоит, опустив,
Рукава водосточных труб.
Беспощадно, как жизнь сама,
Как могучая злая рать,
Наступают большие дома
Чтобы дом мой с землей сровнять.
Знавший грохот былых атак,
Он стоит, обреченный, ждет.
Видно знает, что надо так,
Если время идет вперед.
Наконец, все дома разломали, пропили, вернулись на участок — и опять до самой зимы ничего не делали. Но в конце каждого месяца закрывались наряды, согласно которым производственный план на нашем участке выполнялся на сто и больше процентов. Только с наступлением морозов началось реальное строительство, и к лету 1957 года дом № 13 все-таки был построен.
Работали мы или нет, прораб Сидоров, закрывая наряды, чтото приписывал, и у каждого выходило рублей по 600 тогдашних старых денег, что потом стало 60. После того как он закрывал наряды, бригадир Плешаков обходил рабочих и собирал по десятке — прорабу. Это была такая взятка. Я отказался ее давать. Тогда прораб начислил мне 300 рублей. Женщина, называвшаяся инспектором по кадрам, вызвала меня к себе и объявила, что я уволен и выписан из Москвы. Как было записано в показанной мне бумаге: «в связи с выездом в город Баку», где я никогда не был.
Я пришел в ужас. Меня, по существу, нагло выбрасывали из Москвы, и надежды на то, что я гденибудь добьюсь правды, у меня не было ни малейшей. Обращаться в милицию, в суд или еще куда-то было совершенно бессмысленно. Что делать? И я решился на нечто неординарное. Явился второй раз к кадровичке. Вошел в кабинет, закрыл дверь изнутри и обратился к хозяйке кабинета с нешуточной речью:
— Я знаю, что ты взяточница, знаю, как ты брала взятки с девушек, которых прописывала, как они рыдали. Если ты меня сейчас же не восстановишь, ты будешь сидеть в тюрьме. Тебе известно, что я пишу в газетах, так и про тебя будет в газете.
Это, конечно, был шантаж. Но мне за него не стыдно. Он, как ни странно, подействовал безотказно. Кадровичка сразу перешла со мной на «вы» и предложила мировую, пообещав, что «мы все как-нибудь устроим». И меня действительно восстановили. Если бы меня выгнали, моя ситуация сильно ухудшилась бы: пришлось бы уехать из Москвы, и все усилия, предпринятые до этого, оказались бы напрасными.
Летом 1957 года в Москве состоялось впечатляющее событие — VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Небывалый наплыв зарубежного люда — горячая пора для фарцовщиков и охотничий сезон для чекистов. Улицы и площади увешаны плакатами с изображением взявшихся за руки сторонников мира: белых, желтых, черных. Но самым популярным рисунком стал голубь мира Пикассо. Живой голубь при этом превратился в священную птицу, ради которой, как я уже упоминал, внесены изменения в правила дорожного движения: знаки «Осторожно, голуби!» висели по всей Москве, на что какойто поэт отозвался стихотворной надеждой, что когданибудь появится знак «Осторожно, люди!».
