В истории с получением Нобелевской премии был один маленький забавный эпизод, рассказанный мне моими шведскими друзьями. Не ручаюсь за детали, но могу представить, что именно так могло случиться. Когда Солженицына «выдворили» с Родины и он наконец приехал получать Нобелевскую премию в Стокгольм, то он, естественно, был приглашен своим шведским издателем домой. Кроме детей и жены, в доме Пера Гедина было лишь несколько ближайших друзей и соседей. Но уже на пороге Солженицын резко сказал:
— Нет, нет, пожалуйста, никаких гостей и родственников Жизнь так коротка… Давайте говорить по делу… Где ваш кабинет?
Растерянный Пер Гедин пробовал ему что-то объяснить, но нобелевский лауреат неумолимо повторил:
— Где ваш кабинет? ,
Во время разговора «по делу» Солженицын вдруг снял верхний лист со стопки бумаги рядом с пишущей машинкой, попробовал на ощупь и даже растянул:
— Я узнал эту бумагу. Вы на ней мне пишете письма. Какая плотная, не рвущаяся. Такой я не видел ни в Германии, ни в Швейцарии. Не могли бы вы мне достать несколько килограмм?
Пер Гедин послал ему эти «несколько килограмм» в подарок, а заодно и вежливое уведомление, что он больше не имеет чести быть издателем Солженицына на шведском языке.
В этом эпизоде в Солженицыне снова проявился Иван Денисович, не очень интересующийся разговорами об Эйзенштейне или вообще об искусстве, человек, не желающий тратить время на «пустяки*. А вот несколько килограмм бумаги — это конкретно, как ножовка в лагерном снегу, это может всегда пригодиться.
Солженицын, видимо, думает, что правила вежливости и простая человеческая теплота во взаимоотношениях — это так мелко и несущественно по сравнению с задачей спасения России. Да, он такой — монах и витязь — и, может быть, если бы не умел отказываться от «пустяков», не сумел бы осуществить нечеловеческий подвиг — создание памятника Архипелагу ГУЛАГу.
Такое самоограничение, наверно, и помогло ему стать великим несгибаемым борцом.
Но, сделавшись только борцом, он стал слишком жестким, слишком целенаправленным и потерял чарующую теплоту непродуманного лиризма, необходимую для прозы не меньше, чем для поэзии.
Потеря собственной теплоты ведет к потере контакта с людьми, ждущими этой теплоты, а не просто рецептов к самоспасению.
В этом трагедия самоназначенных мессий.
Из-за потери контакта они начинают ошибаться и в людях, и в предугадывании событий.
Так Солженицын, много лет подряд пугая Запад неизбежной «красной экспансией», ошибся — вопреки его зловещим предсказаниям, всем миром сейчас правит не коммунизм, а капитализм. Но от смены регулировщика количество несчастных случаев не убывает. А случается и так, что регулировщики бывают сознательными организаторами аварий, потому что потом зарабатывают на ремонте, растягивая его насколько возможно подольше и делая его насколько можно хуже. Войны — практически это организованные аварии, на которых крупно зарабатывают. И если раньше Солженицын обрушивался на мировой капитализм за примиренче-
ство по отношению к коммунизму, то теперь он обрушивается на него за «удушение российского экспорта тарифами», за «диктовку внутрироссийских программ», за «расслабляющие займы», за «обезврежение России до полуобморочного состояния». Не щадит он и нынешних правителей России. «Они мнятся себе на исторических государственных высотах, на каких не состоят. Они не направляют ход событий». Но и себя он не щадит, изматывая свою душу бесконечными прожектами, как обустроить Россию, будучи одновременно и пронзительно мудрым, и по-детски строя «земство на песке». Его статья «Лицемерие на исходе 20 века» — это крик души, но для того, чтобы его услышать, тоже нужно иметь душу. В мире нет сейчас ни одного человека, который был бы равным ему по уровню боли.
Его почти никто не слушает в стране, где он — самый почитаемый писатель, а самый читаемый писатель — Александра Маринина. Солженицын в Думе, пытающийся пробудить боль за Россию в позевывающих и перешептывающихся о своих делишках депутатах — какая трагическая картина…
Если Иван Денисович — это совепг во плоти, как выжить России, то Солженицын сам оказался жертвой собственного совета. Россия уже приспособилась к сегодняшнему дикому капитализму, как Иван Денисович к лагерной данности, предложенной ему историей. Россия выживет, но, как Ивану Денисовичу, ей, сконцентрированной только на одном — на выживании, не очень интересны интеллектуальные споры, скажем, об Эйзенштейне или солженицынские рассуждения об ее «обустройстве». «Бизнесиза-ция» сознания не упустит из виду бесхозный кусок ножовки на снегу, но может не заметить ни великих идей, ни великих книг, оставив их бесприютно валяться под ногами. В прошлом году германское телевидение, делая обо мне документальный фильм, попросило меня поговорить с сегодняшними нашими «тинейджерами» о российской литературе во время концерта «рэпа» на Васильевском спуске. Один из этих «тинейджеров» мне сказал так:
— Достоевского я пару раз открывал — в меня не входит… Вот Аль Пачино — это другое дело. Я днем учусь в десятом, вечером подрабатываю. Чем? Не так важно. Возвращаюсь поздно вечером, но всегда с «баксами». Меня один раз окружили четверо… Вычислили… У Аль Пачино в одном фильме был такой же расклад Так что я знал, как действовать… А чем мне может помочь ваш Достоевский в этом раскладе? »
Он так и сказал «ваш Достоевский».. Солженицын по характеру боец, а бойцу нужен противник. Его привычным противником было государство. Но сейчас на поле боя перед ним уже не только государство, а общество.
Итак, Солженицын с потерями, но вышел победителем в поединке с тоталитарным государством. То, одряхлевшее, государ-ство оказалось явно слабее характером по сравнению с солжени-цынским.
Солженицын смог победить это государство, ибо он был хитроумным мстительным его порождением, исчадием лагерей, в котором спрессовались все лагерные призраки, воплощенным возмездием, явившимся из глубины вечной мерзлоты в терновом венце из колючей проволоки.
Но государство, пришедшее на смену тому, хорошо известному зверю, оказалось тоже зверем, только незнакомым и особо опасным от этой незнакомости.
Солженицын думал, что нет ничего страшнее коммунизма, но, когда увидел мафиозный отечественный капитализм, то невольно поежился.
Солженицын выдержал испытание ненавистью власть предержащих. Но, когда вернулся в Россию, он оказался не подготовленным к испытанию почтительным равнодушием.
У него бестактно отняли его еженедельную программу на телевидении. У него отняли его любимого врага — цензуру.
Пошлые поп-звезды с православными крестами, рекпамно вываленными поверх рубах, сочинители русской бульварщины отняли у его книг потенциальных молодых читателей.
Но у него не смогли отнять бессмертия, на которое он обречен, даже если бы захотел быть навсегда забытым.
Страна, в которой есть хотя бы один великий человек, не потеряла шанс быть великой.
Гениальная роль в бездарной пьесе
1. Коммунизм — убийца коммунизма
Почему убежденными коммунистами были, если не всю свою жизнь, то хотя бы часть ее, такие великие художники двадцатого века, как Владимир Маяковский, Пабло Пикассо, Грэм Грин, Джордж Оруэлл, Пабло Неруда, Абэ Кобо, Пьер Паоло Пазолини, Поль Элюар и, наконец, Назым Хикмет?
Самый легкий способ пренебрежительно отмахнуться от данного феномена — это высокомерно пожать плечами, облегчая себе жизнь презрительной репликой: «Пропаганда…»
Все гораздо сложнее.
Сама по себе коммунистическая официальная пропаганда была достаточно примитивной, чтобы завоевать столько сердец. Нельзя же на самом деле всерьез влюбиться в такие афоризмы Ленина, как «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация», или в сталинское: «Ленинское учение непобедимо, потому что оно верно», или в брежневское: «Экономика должна быть экономной».
Главным пропагандистом коммунизма был сам капитализм — с его действительной, а не выдуманной коммунистами эксплуатацией, с его кризисами, безработицей, продажным политиканством, войнами. Призрак коммунизма из не лишенного поэтичности манифеста Маркса — Энгельса самонадеянно обещал избавление ото всего этого, и его авторы вряд ли подозревали, что может существовать коммунистическая эксплуатация и даже коммунистический империализм, а Архипелаг ГУЛАГ им не мог привидеться даже в самом страшном сне. Обвинять Маркса — Энгельса во всем, что случилось после них, слишком жестоко. Но в их красивой и, к сожалению, неосторожной идее было отравленное семя перфекционизма, из которого произросло насильственное «совершенствование людей», требующее создания безжалостных органов насилия (ЧК — впоследствии ГПУ, НКВД, КГБ). Бывший когда-то симпатичный призрак, сменив скелет на государственную структуру, оказался страшен, как циклоп с единственным глазом единственной разрешенной идеологии. Не случайно именно рус-
